Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

Щеголев Павел Павлович

Письма Осиповой к Тургеневу до нас не дошли, и неизвест­но, ответила ли она на запрос Тургенева. Есть еще одно сви­детельство о разговоре Пушкина с сестрами Вульф. Муж Евпраксии Николаевны, барон Б. А. Вревский, писал 28 февраля 1837 года мужу сестры Пушкина, Н. И. Павлищеву: «Евпраксия Николаевна была с покойным Александром Сергеевичем все последние дни его жизни. Она находит, что он счастлив, что избавлен этих душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования». Очевидно, задушевные беседы Пушкина с тригорскими приятельница­ми имели влияние на его душу, что-то выяснили, были зна­чительными. Недаром и князь Вяземский отметил факт раз­говора Пушкина с сестрами Вульф: «Должно быть, он спра­шивал их о том, что говорят в провинции об его истории, и, верно, вести были для него неблагоприятны. По крайне мере, со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее и тревожнее, чем прежде». До последних дней в памяти князя и княгини Вяземских сохранилось впечатление о том, что бе­седа с дочерьми П. А. Осиповой имела какое-то решительное значение в истории поединка. По позднейшим их рассказам, записанным П. И. Бартеневым, «в Петербург приехали деви­цы Осиповы, тригорские приятельницы поэта; их расспросы, что значат ходившие слухи, тревожили Пушкина. Между тем он молчал, и на этот раз никто из

друзей его ничего не по­дозревал». Но почему Осипова не передала Тургеневу все­го, что говорил Пушкин ее дочерям? Что он сказал им тако­го, что Осипова не сочла возможным сообщить Тургеневу? Ясно, во всяком случае, что ее сообщения далеко не соответ­ствовали той версии истории дуэли, которую распространяли друзья Пушкина, — той версии, которая тщательно умалчивала об интимных событиях в семье Пушкина. В прямую связь с тем обстоятельством, что Осипова и ее дочери зна­ли о дуэли Пушкина больше того, что хотели бы оповестить о ней друзья Пушкина, надо поставить их отрицательное отношение к Наталье Николаевне. А. И. Тургенев опасался даже, что П. А. Осипова окажет плохой прием Наталье Николаевне. 31 мая 1837 года он писал князю П. А. Вяземскому: «Не пошлешь ли ты Осиповой выписки из своего письма к Давыдову всего, что ты говоришь о вдове Пушкина. Не худо ее вразумить прежде, нежели Пушкина приедет к ней». Евпраксия Николаевна писала 25 апреля 1837 года своему бра­ту А. Н. Вульфу: «Недавно читали мы из Сенатских Ведомо­стей приговор Дантеса: разжаловать в солдаты и выслать из России с жандармом за то, что он дерзким поступком с же­ною Пушкина вынудил последнего написать обидное письмо отцу и ему, а он за это вызвал Пушкина на дуэль. Тут жена не очень приятную играет роль во всяком случае. Она просит у маменьки позволение приехать отдать последний долг бедно­му Пушкину— так она его называет. Какова?».

Вообще в семействе Осиповых-Вульф Пушкин оставил по себе долгую память. Проходили годы, а Пушкин все еще оставался живым в преданиях этой семьи, в разговорах, пись­мах. С этим культом Пушкина хочется сопоставить отноше­ние к Пушкину и его памяти со стороны Гончаровых. И если неприязнь П. А. Осиповой и ее дочерей, любивших Пушки­на и осведомленных в истории последних месяцев его жиз­ни, является лишь косвенным свидетельством о степени при­косновенности Натальи Николаевны к трагическим собы­тиям, преждевременно лишившим нас Пушкина, то таким же косвенным доказательством может послужить отноше­ние Гончаровых к памяти Пушкина. Вот их-то память оказа­лась чрезвычайно коротка. Пушкин умер для них 29 января 1837 года и не был забыт окончательно лишь по той простой причине, что с его памятью была крепко связана материаль­ная жизнь его вдовы, его детей. Никакого культа Пушкина у Натальи Николаевны не оказалось, да и не могло оказаться, и не прошло 4 лет, как Наталья Николаевна, выйдя замуж за Ланского, вошла в тихую и счастливую жизнь, заставив­шую ее забыть о годах первого своего замужества. Даже мало­наблюдательный старик Пушкин, отец поэта, повидав Ната­лью Николаевну осенью 1837 года, нашел, что сестра ее Александра Николаевна «более ее огорчена потерею ее мужа». Слишком легкое отношение к памяти Пушкина у Н. Н. Пушкиной бросалось в глаза. Графиня Долли Фикельмон, узнав, что Пушкина появилась на балах, находила, что она, будучи причиной ужасной трагедии, могла бы воздержаться от светской жизни. А о других Гончаровых и говорить нечего. Разговоры о том, будто общение между Гончаровыми и Дантесами было порвано действительностью не подтверждаются: в архиве Дантесов-Геккеренов сохранилось немало пространных и задушевных писем Н. И. Гончаровой и ее сыновей к Екатерине Николаев­не и ее мужу Дантесу. Эта переписка с очевидностью говорит нам о том, что деяние Жоржа Дантеса не диктовало Гончаро­вым никакой сдержки в отношениях к убийце Пушкина. Сле­довательно, его поведение не встречало с их стороны отрица­тельной оценки. Воздерживалась от переписки с сестрой и ее мужем только Наталья Николаевна, а объяснения ее воздер­жания, данные ее братом Д. Н. Гончаровым в письме к Екате­рине Николаевне, весьма любопытны: «Вы спрашиваете меня, по какой причине Nathalie Вам не пишет; честное слово, не знаю, но думаю, что нет никаких других причин, кроме опасе­ния скомпрометировать перепиской с Вами свое достоинст­во или скорее свое положение в свете». Итак, между Пушки­ной и Дантесами стояла всего лишь боязнь скомпрометиро­вать себя в свете — и больше ничего.

Еще одно косвенное доказательство против Пушкиной имеется в весьма категорическом указании Геккерена-старшего. В своих объяснениях графу Нессельроду барон Геккерен возложил ответственность за случившееся на Наталью Нико­лаевну. «Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жою Пушкиной. Обращаюсь к ней самой по этому поводу. Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвине­ние падет само собой. Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела; она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить ,но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся». Известно, что следственная комис­сия не нашла возможным обращаться с какими-либо вопро­сами к Наталье Николаевне Пушкиной.

Дантес не считал себя виновным и утверждал, что дока­зательства его невиновности находятся в руках Натальи Ни­колаевны. Летом 1837 года в Баден-Бадене Дантес встретил­ся с Андреем Николаевичем Карамзиным, — и вот как описы­вал эту встречу А. Н. Карамзин в письме к матери от 28 июня 1837 года: «Вечером на гулянии увидал я Дантеса с женой: они оба пристально на меня поглядели, но не кланялись; я подо­шел к ним первый, и тогда Дантес a la lettre бросился ко мне и протянул мне руку. Я не могу выразить смешения чувств, которые тогда толпились у меня в сердце при виде этих двух представителей прошедшего, которые так живо напомина­ли мне и то, что было, и то, что уж нет и не будет. Обменяв­шись несколькими обыкновенными фразами, я отошел и при­стал к другим: русское чувство боролось у меня с жалостью и каким-то внутренним голосом, говорящим в пользу Данте­са. Я заметил, что Дантес ждет меня, и в самом деле он ско­ро опять пристал ко мне и, схватив меня за руку, потащил в пустые аллеи.

Не прошло двух минут, что он уже рассказывал мне со всеми подробностями свою несчастную историю и с жаром оправдывался в моих обвинениях, которые я дерзко ему вы­сказывал. Он мне показывал копию с страшного пушкинско­го письма, протокол ответов в военном суде и клялся в со­вершенной невиновности. Всего более и всего сильнее от­вергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вы­зов a ete comme une tuile qui lui est tombee sur la tete ( свалился

как кирпич на голову).Co слезами на глазах говорил он о поведении вашем в отношении к нему и несколько раз повторял, что оно глубоко огорчило его... Votre famille que j'estimais de coeur, votre frdre surtout que j'aimais et dans lequel j'avais confience m'abandonnait en devenant mon ennemi sans vouloir m'entendre ni me donner la possibility de me justifier, c'etait cruel, c'etait mal a lui. (Ваша семья, которую я глубоко уважал и с которой всегда имел доверительные отношения, становится моим врагом, не желая меня понять и не давая мне возможности оправдать себя... это было жестоко, очень плохо для меня).Он прибавил: «Ма justification complete ne peut venir que de M-me Pouchkine, dans quelques annees, quand elle sera calme, elle dira peut-etre, que j'ai tout fait pour les sauver et que si je n'y ai pas reussi, cela n'a pas ete de ma faute» и т. д. (Полностью оправдать меня может только мадам Пушкина; через несколько лет, когда она успокоится, она, возможно, расскажет, что я сделал все, чтобы их спасти, и что если я в этом не преуспел, то это не моя вина). Разговор и гулянье наше продолжались от 8 до 11 час. вечера. Бог их рассудит, я буду с ним знаком, но не дружен по-старому — c'est tout се que je puis faire» (это все, что я могу потом сделать).

«Я сделал все, чтобы их спасти»,— говорил Дантес А.Н. Карамзину. Когда Е. И. Загряжская собиралась перегово­рить с Пушкиным о брачных намерениях Дантеса, барон Геккерен накануне разговора писал ей: «Вы знаете, что я не упол­номочивал Вас говорить с Пушкиным, что Вы делаете это по своей воле, чтобы спасти своих».Этого заявления Дантеса и Геккерена нельзя не оценивать.

Приведенными свидетельствами — прямыми (рассказы дочери Н. Н. Пушкиной и княгини В. Ф. Вяземской со слов самой Н. Н.) и косвенными — исчерпываются все данные, имеющиеся в нашем распоряжении в настоящее время о вине Натальи Ни­колаевны. Эти свидетельства достаточно красноречивы.

15

Во вторник, 26 января, Пушкин отправил барону Геккерену письмо, в котором, по выражению князя Вяземского, «он излил все свое бешенство, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего, желая, жаждая развязки, и пером, омоченным в желчи, запятнал неизгладимыми поношениями и старика, и молодого». Письмо было нужно лишь как символ нанесения неизгладимой обиды, и этой цели оно удовлетворяло вполне — даже в такой мере, что ни один из друзей Пушкина, ни один из светских людей, ни один дипломат, ни сам Николай Павлович не могли извинить Пушкину этого пись­ма. «Последний повод к дуэли, которого никто не постигает; и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерену, сделал Дантеса правым в сем деле», — заключал император Николай Павлович в письме к брату своему, великому князю Михаилу Павловичу. Н. М. Смирнов позднее отзывал­ся об этом письме: «Оно было столь сильно, что одна кровь могла смыть находившиеся в них оскорбления».

Приводим это письмо в переводе, сделанном (не вполне точно, зато стильно) в следственной по делу о дуэли комиссии.

«Господин барон! Позвольте мне изложить вкратце все случившееся. Поведение Вашего сына было мне давно извест­но, и я не мог остаться равнодушным.

Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый взяться за дело, когда почту за нужное. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне очень неприятным, представился весьма счастливым, чтобы мне разделаться. Я получил безы­мянные письма и увидел, что настала минута, и я ею восполь­зовался. Остальное Вы знаете. Я заставил Вашего сына иг­рать столь жалкую роль, что моя жена, удивленная такою низостью и плоскостью его, не могла воздержаться от смеха, и ощущение, которое бы она могла иметь к этой сильной и вы­сокой страсти, погасло в самом холодном презрении и заслу­женном отвращении. Я должен признаться, господин барон, что поведение собственно Ваше было не совершенно прилич­но. Вы, представитель коронованной главы, Вы родительски сводничали Вашему сыну; кажется, что все поведение его (до­вольно неловкое, впрочем) было вами руководимо. Это Вы, вероятно, внушали ему все заслуживающие жалости выходки и глупости, которые он позволил себе писать. Подобно ста­рой развратнице, Вы сторожили жену мою во всех углах, что­бы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына, и, когда, больной венерической болез­нью, он оставался дома, Вы говорили, что он умирал от люб­ви к ней; Вы ей бормотали: «Возвратите мне сына». — Вы со­гласитесь, господин барон, что после всего этого я не могу сносить, чтоб мое семейство имело малейшее сношение с Ва­шим. С этим условием я согласился не преследовать более этого гадкого дела и не обесчестить Вас в глазах Вашего двора и нашего, на что я имел право и намерение. Я не забочусь, чтобы жена моя еще слушала Ваши отцовские увещания, не могу позволить, чтоб сын Ваш после своего отвратительно­го поведения осмелился обращаться к моей жене и еще менее того говорил ей казарменные каламбуры и играл роль преданности и несчастной страсти, тогда как он подлец и негодяй. Я вынужден обратиться и просить Вас окончить все эти проделки, если Вы хотите избежать новой огласки, пред кото­рой я, верно, не отступлю. Имею честь быть, господин барон, Ваш покорный и послушный слуга А. Пушкин».

Князь Вяземский, — очевидно, со слов д'Аршиака — приводит сказанную ему Пушкиным за час до поединка фразу: «С начала этого дела я вздохнул свободно только в ту минуту, когда именно написал это письмо». В тот день, когда письмо было отправлено к Геккерену, Тургенев видел Пушкина два раза, и оба раза Пушкин был весел. Он провел с ним часть утра и видел его веселого, полного жизни, без малейших признаков задумчивости; Тургенев и Пушкин долго разговаривали о многом, и Пушкин шутил и смеялся.

Почти никто из окружающих Пушкина не знал о письме, которое было послано 26 января барону Геккерену. Веселость его, так запомнившаяся А. И. Тургеневу, могла обмануть все подозрения. Один только человек в доме Пушкина знал об этом письме: то была Александра Николаевна Гончарова.

Каких результатов ждал Пушкин от своего письма? Ко­нечно, он должен был предвидеть, что может последовать вы­зов на дуэль, но можно ли думать, что Пушкин, зная характер Геккерена, мог рассчитывать и на то, что Геккерен не пойдет на дуэль, промолчит о нем и только примет меры к дейст­вительному прекращению флирта и каких-либо сношений с домом Пушкина? Такое мнение было высказано в литерату­ре о пушкинской дуэли, но вряд ли с ним можно согласиться. Пушкин жаждал именно развязки, а пока существовал свет и в этом свете были своими Геккерены, до той поры не мог бы успокоиться Пушкин. Наоборот: если бы письмо не подействовало, Пушкин, конечно, не остановился бы и перед даль­нейшими воздействиями.