Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

Щеголев Павел Павлович

Как бы в ответ на постоянные напоминания мужа о ко­кетстве, Наталья Николаевна свои письма наполняла изъ­явлениями ревности; где бы ни был ее муж, она подозрева­ла его в увлечениях, изменах, ухаживаниях. Она непрестан­но выражала свою ревность и к прошлому, и к настоящему.

Будучи невестой, она ревновала Пушкина к какой-то княги­не Голицыной; когда Пушкин оставался в Петербурге, подоз­ревала его в увлечении А. О. Смирновой; обвиняла его в ув­лечении неведомой Полиной Шишковой; опасалась его сла­бости к Софье Николаевне Карамзиной; сердилась на него за то, что он будто бы ходит в Летний сад искать привязанно­стей; не доверяла доброте его отношений к Евпраксии Вульф; думала в 1835 году, что между Пушкиным и А. П. Керн что-то есть... Когда читаешь из письма в письмо о многократных на­меках, продиктованных ревностью Натальи Николаевны, то испытываешь нудную скуку однообразия и останавливаешь­ся на мысли: а ведь это даже и не ревность, а просто при­вычный тон, привычная форма! Ревновать в письмах значило придать письму интересность. Ревность в ее письмах — манера, а не факт. Подчиняясь тону ее писем, и Пушкин усвоил особенную манеру писать о женщинах,

с которыми он встре­чался. Он пишет о любой женщине, как будто наперед зна­ет, что Наталья Николаевна обвинит его в увлечениях и из­менах, и он заранее ослабляет силу ударов, которые будут на него направлены. Он стремится изобразить встреченную им женщину возможно непривлекательнее как с внешней, так и с внутренней стороны. Таковы отзывы его об А. А. Фукс, об А. П. Керн и др. Справедливо говорит автор, собравший указа­ния на ревность Н. Н. Пушкиной: «(О женщинах) Пушкин пи­сал (в письмах к жене) не для себя и потомства, а для жены, и судить по ним об его истинных отношениях к людям, осо­бенно к женщинам, не следует». С другой стороны, нельзя не отметить отсутствия хороших отзывов о женщинах в письмах Пушкина к жене.

Не вдаемся в разбор вопроса, каковы фактические осно­вания для ревности Н. Н. Пушкиной. Княгиня В. Ф. Вяземская передавала П. И. Бартеневу, что в истории с Дантесом «Пуш­кин сам виноват был; он открыто ухаживал сначала за Смир­новой, потом за Свистуновою (ур. гр. Соллогуб). Жена снача­ла страшно ревновала, потом стала равнодушна и привыкла к неверностям мужа. Сама она оставалась ему верна, и все обходилось легко и ветрено». Верно, во всяком случае, то, что любовь Пушкина к жене в течение долгого времени была ис­креннейшим и заветнейшим чувством. А. Н. Вульф жесто­ко ошибся, предположив в 1830 году, что первым делом Пуш­кина будет стремиться развратить жену. Вульф, действительно, хорошо знал Пушкина в его отношениях к женщинам и ярко изобра­зил в своем дневнике полный своеобразной эротики любов­ный быт своих современников (или, по крайней мере, груп­пы, кружка); примером же и образцом он считал Пушкина. Но Вульф не знал всего о любовном чувстве: ему была ведома феноменология пушкинской любви, но ее «вещь в себе» была для него за семью печатями. Ему была близка любовь земная и чужда любовь небесная. Вульф и в жизни остался достой­ным гнева и жалости эмпириком любви, а Пушкин, для кото­рого любовь была гармонией, изведал высший восторг небес­ной любви. Но Пушкин с стыдливой застенчивостью скрывал свои чувства от всех и — от Вульфа. Этот «развратитель» уп­рашивает жену: «Не читай скверных книг дединой библиоте­ки, не марай себе воображения». Не станем приводить до­казательств любви Пушкина к жене: их сколько угодно и в письмах, и в произведениях. Надо только внести поправки: с любовью к жене уживались увлечения другими женщинами, а затем в истории его чувств к жене был свой кризис.

Но, принимая к сведению свидетельства об увлечениях Пушкина, вроде рассказов княгини Вяземской, мы все-таки думаем, что чувство ревности у Н. Н. Пушкиной не возника­ло из душевных глубин, а вырастало из настроений порядка элементарного: увлечение Пушкина, его предпочтение дру­гой женщине было тяжким оскорблением, жестокой обидой ей, первой красавице, заласканной неустанным обожанием света, двора и самого государя. Итак, ревность Н. Н. Пушки­ной — или манера в письмах, или оскорбленная гордость красивой женщины.

Но попробуем углубиться в вопрос об отношениях Пуш­киных, попробуем измерить глубину чувства Натальи Николаевны. Пушкин имел дар строгим и ясным взором созерцать действительность в ее наготе в страстные моменты своей жизни. С четкой ясностью он оценил отношение к себе деви­цы Натальи Гончаровой, от первой встречи с которой у него закружилась голова. Его горькое признание в письме к мате­ри невесты (в апреле 1830 г.) не обратило достаточного вни­мания биографов Пушкина, а оно — документ первоклассного значения для истории его семейной жизни. В нем нужно взве­сить и оценить каждое слово: «Только привычка и продолжи­тельная близость может доставить мне ее (Натальи Николаев­ны) привязанность; я могу надеяться со временем привязать ее к себе, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство ее сердечного спокойствия и равнодушия». Пушкин сознавал, что он не нравится семнадцати­летней московской барышне, и надеялся снискать ее привя­занность (не любовь!) по праву привычки и продолжительной близости. Самое согласие ее на брак было для него символом свободы ее сердца и... равнодушия к нему.

В своей великой скромности Пушкин думал, что в нем нет ничего, что могло бы понравиться блестящей красавице, и в моменты работы совести приходил к сознанию, что Ната­лью Николаевну отделяет от него его прошлое. В один из та­ких моментов создан набросок:

Когда в объятия мои Твой стройный стан я заключаю, И речи нежные любви Тебе с восторгом расточаю — Безмолвна, от стесненных рук Освобождая стан свой гибкий, Ты отвечаешь, милый друг, Мне недоверчивой улыбкой. Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья — Уныло слушаешь меня. Кляну коварные старанья Преступной юности моей, И встреч условных ожиданья В садах, в безмолвии ночей; Кляну речей любовный шопот, Стихов таинственный напев, И ласки легковерных дев, И слезы их, и поздний ропот...

Не

прошлое Пушкина отделяло от него Наталью Никола­евну. С горьким признанием Пушкина о равнодушии к нему невесты надо тотчас же сопоставить теснейшим образом к признанию примыкающее свидетельство о чувствах к нему молодой жены:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий. О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склонясь на долгие моленья, Ты предаешься мне нежна, без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему, И разгораешься потом все боле, боле — И делишь наконец мой пламень поневоле.

В. Я. Брюсов писал по поводу этого стихотворения: «Разве не страшно думать о тех «долгих молениях», с которыми Пушкин должен был об­ращаться к своей жене, прося ее ласк, о том, что она отдавалась ему «неж­на, без упоенья», «едва ответствовала» его восторгу и делила, наконец, его пламень лишь «поневоле».

Пытаются внести ограничения в это признание. Так, Н. О. Лернер, возражая против толкования В. Я. Брюсова, рассуждает: «Брюсов видит здесь доказательство того, что Н. Н. Пушкина была чужда своему мужу. Между тем это признание говорит, самое большое, лишь о физиологическом несоответствии супругов в известном отношении и холодности сексуально­го темперамента молодой женщины». Неправильность это­го рассуждения обнаруживается при сопоставлении призна­ния в стихах с признанием в прозе. Если в начале любви было равнодушие с ее стороны и надежда на привычку и близость с его стороны, то откуда же возникнуть страсти? откуда быть соответствию восторгов? Да, Наталья Николаевна исправ­но несла свои супружеские обязанности, рожала мужу детей, ревновала, и при всем том можно утверждать, что сердце ее не раскрылось, что страсть любви не пробудилась. В дремоте было сковано ее чувство. Любовь Пушкина не разбудила ни ее души, ни ее чувства. Можно утверждать, что круг, заключав­ший внутреннюю жизнь Пушкина, и круг, заключавший внут­реннюю жизнь Натальи Николаевны, не пересеклись и оста­лись эксцентрическими.

Наталья Николаевна дала согласие стать женой Пушки­на — и оставалась равнодушна и спокойна сердцем; она стала женой Пушкина — и сохранила сердечное спокойствие и рав­нодушие к своему мужу.

4

Зимний сезон 1833—1834 года был необычайно обилен балами, раутами. В этот сезон Наталья Николаевна Пушки­на получила возможность бывать на дворцовых балах. «Дво­ру хотелось», чтобы она «танцевала в Аничкове», — и Пуш­кин был пожалован, в самом конце 1833 года, в камер-юнке­ры. Впрочем, кончился сезон для Натальи Николаевны плохо. «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла»,— писал Пушкин П. В. Нащокину в начале марта 1834 года: «Нынеш­няя зима была ужасно изобильна балами. На масленице тан­цевали уж два раза в день. Наконец настало последнее вос­кресенье перед великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой! Жена во дворце. Вдруг, смотрю — с нею делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает». 15 апреля Наталья Николаевна уехала с детьми в калужскую де­ревню своей матери, отчасти для поправления расстроенного здоровья, а главным образом для свидания со своими сест­рами. Обе сестры, Александра и Екатерина Гончаровы, были старше Натальи Николаевны, сидели в девах, почти теряя на­дежду выйти замуж, и ужасно страдали от капризов своей ма­тери, в ужасающей обстановке семейной жизни. По выраже­нию Пушкина, мать, Наталья Ивановна, ходуном ходила око­ло дочерей, крепко-накрепко заключенных.

Н. Н. Пушкина, беспредельно любившая сестер, во время летнего пребывания в деревне раздумалась над устройством их судьбы и решила увезти их от матери в Петербург, при­строить во дворец фрейлинами и выдать замуж. Своими про­ектами она делилась с мужем, но он отнесся к ним без вся­кого увлечения. Он был решительно против того, чтобы его жена хлопотала о помещении своих сестер во дворец. «Поду­май, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в проситель­ницы... Мой совет тебе и сестрам — быть подалее от двора: в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться». По поводу планов Натальи Николаевны выдать одну сестру за Хлюстина, а другую за Убри Пушкин шутливо пишет жене: «Ничему не бывать: оба влюбятся в тебя,— ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, что­бы ухаживать за другими в твоем присутствии». Наконец, к решению жены взять сестер в Петербург Пушкин отнесся от­рицательно: «Эй, женка, смотри... Мое мнение: семья долж­на быть однапод однойкровлей: муж, жена, дети, покамест малы; родители, когда уж престарелы, а то хлопот не обе­решься, и семейственного спокойствия не будет».

Доводы Пушкина не убедили Наталью Николаевну, и осенью 1834 года сестры ее — Азинька и Коко — появились в Петербурге и поселились под одной кровлей с Пушкины­ми. Мать Пушкина сообщала дочери Ольге Сергеевне об этом событии 7 ноября 1834 года: «Натали тяжела, ее сестры вме­сте с нею, нанимают пополам с ними очень хороший дом. Он (Пушкин) говорит, что в материальном отношении это его устраивает, но немного стесняет, так как он не любит, чтобы расстраивались его хозяйские привычки». Сестры, несомненно, способствовали заполнению досугов Натальи Николаевны, тотчас же по приезде вошли в круг ее жизни и вместе с нею стали выезжать в свет.