Злой Сатурн
Шрифт:
— Меня одно удивляет, почему он выбрал профессию учителя? — развел руками Чибисов. — По характеру и склонностям это явно не подходило ему.
— Э-э, нет! Тут был тонкий расчет. Кому придет в голову, что под личиной сельского учителя скрывается враг? Жизнь в городах, работа на предприятиях, в сфере обслуживания, где человек сталкивается со многими людьми, всегда таит угрозу опознания. А в деревенской тиши эта угроза сводится до минимума.
— Выходит, только случайность встречи с Вересковым помогла его обнаружить?
Самохин
— Ну, рано или поздно мы все равно вышли бы на него. Даже если б он сразу скрылся после убийства Верескова. Он отлично понимал, что его отъезд может привлечь к нему внимание, поэтому и остался. А потом у него возникли сомнения: не мог ли Вересков поделиться своими подозрениями с друзьями и близкими? Тогда и бежать бесполезно. Сомнения переросли в панику, и он стал совершать одну ошибку за другой…
Когда поздней ночью поднятому с постели Ковалеву предъявили ордер на арест, он бессильно опустился на кровать и, вытирая со лба крупные капли пота, прошипел:
— Выследили, гады!..
Глава тринадцатая
Последние дни лета прошумели сильными ливнями. Вышла из берегов Шаманка, подобралась к пряслам, грозя затопить огороды. По утрам плыли над размокшей землей промозглые туманы.
В этой мокроте незаметно подкралась осень. Начали желтеть леса и падать первые листья. И вот когда все смирились с холодами и слякотью, снова стало припекать солнце. Прозрачным до синевы сделалось небо. Согревая душу теплом и светом, бродило по перелескам ласковое «бабье лето».
Высыпали крепкие красноголовики и опята. Вторично распустила кремовые лепестки сон-трава, а среди побуревшей листвы черемух засияли белые кисти цветов. По утрам на лугах за Шаманкой булькали и чуфыкали косачи. Перемешались весна и осень. Редко приходилось видеть такое даже седым старожилам.
Иван Алексеевич опять целые дни пропадал в лесу, частенько ночуя на кордонах. Из лесхоза прислали рабочих и трактор. Работали так, что не просыхали рубахи.
На лесосеках подготовили почву для посадок. Засеяли береговые склоны речушек семенами черемухи и рябины. Расчистили Гиблую елань, на которой, кроме редких пучков вейника, ничего не росло. В полусгнившие пни и колоды заложили семена кедра в гранулах из компоста.
— Вот и конец Гиблой елани! — произнес Иван Алексеевич, когда они с Зябловым, закончив работу, отпустили рабочих и присели на бугорок покурить. — Лет этак через пятнадцать кедры здесь человека с головой укроют. Только орехов нам не дождаться. Твои внуки, Василий Иванович, погрызут их в свое удовольствие.
— Они, поди-ка, и знать не будут, кто старался для них!
— Мы его «Зябловским кедровником» назовем и на карты лесничества это название нанесем.
— Сберегут ли только? Должны бы… Внуки-то умней нас будут. Сохранят землю как она есть, с водой да лесами. И хлебушко выращивать, и скотину всякую держать будут. Только поспособнее
Они еще посидели, покурили и пошли седлать коней. Стреноженные лошади стояли на обочине гари, в тени березок. Положив голову на спину зябловской кобылки, мерин, развесив уши, дремал. Заслышав шаги, кобылка заржала, а мерин, тряхнув гривой, неуклюже забрасывая связанные ноги, запрыгал навстречу хозяину.
Уже сидя верхом, Зяблов предложил:
— Тут недалеко до поколотой листвяны. Завернем? Покажу, где тайничок был.
По берегу лога они выбрались к кромке болота. Невысокие холмы, уходящие к горизонту, окаймляли его оранжевой лентой увядающих лесов. Кое-где синели острова, поросшие елью. Между ними кочки с россыпью красной клюквы. Всюду корявые стволики ольхи и березы.
Веяло от болота пугающей заброшенностью и неуютом. За это не любил его Иван Алексеевич, хотя строго охранял как составную часть леса, кормовую базу птиц, зверей да и человека. А самое главное — как резервуар влаги, расчетливо питающий ручьи и речки.
Разбитая и обожженная лиственница торчала на косогоре пугалом. Ее мертвый ствол с облупившейся корой напоминал скелет какого-то чудовища. Чуть ниже по склону — стена жестких, как проволока, высохших стеблей иван-чая. Под копытами коней стебли хрустели, устилая землю белыми султанами пушистых семян.
Иван Алексеевич остановил коня, вытащил из сумки блокнот, черкнул в нем для памяти.
— Как только промысловое хозяйство организуем, это болото сделаем заказником. Ягод и нам и птицам хватит. Охоту здесь запретим.
— Людей много потребуется. Откуда их взять?
— Леспромхоз уедет, местные все останутся. К нам работать пойдут. Часть леспромхозовской техники получим. На ноги встанем, свои машины заведем.
— Широко ты, Иван Алексеевич, размахнулся! Осилишь ли?
— Одному ничего не сделать. Все вместе поднимать будем!
То ли теплый солнечный день, удовлетворение ли от выполненной работы, или разговор с лесничим, а может быть, все, вместе взятое, пробудило у Зяблова желание поговорить.
— Вот живу я на отшибе. Иной раз неделями человека не вижу, словом перекинуться не с кем. Поначалу доволен был, душа отдыхала. А потом, как в норму вошел, потянуло меня к людям. До того дошло, что, когда весной браконьера задержал, так обрадел, словно кровинушку свою встретил. Почитай часа два с ним беседу вел, воспитывал.
— Потом отпустил с миром? — усмехнулся Иван Алексеевич.
Зяблов даже испугался.
— Как можно! Отвел с ним душу, а потом акт составил и ружье отобрал. Эх и взъелся же он! Огорчил меня всякими словами, орал: «Какого черта ты мне уши заливал?» А я все равно рад. Ты что улыбаешься? Поди, думаешь, — с чего это старый треплется? Да не такой уж я и старик. Мы с тобой почти одногодки, только жизнь меня шибко потрепала!
Зяблов замолчал. Щурил глаза, о чем-то думал. Наконец снова заговорил: