Злые игры. Книга 1
Шрифт:
— Ничего он не узнает. Да и откуда? Ты представляешь, как было бы здорово: только я и Энджи, вдвоем, в полной безопасности, в своем собственном маленьком мире. И только на двое суток. Сорок восемь часов. Не так уж о многом я прошу.
— Малыш, я считаю, тебе нужно быть немного осмотрительнее в отношении Энджи. Я тебе уже говорила, что она крепкий орешек и себе на уме. По-моему, ты ее излишне романтизируешь: она вовсе не идеалистка и не романтик.
— Ничего подобного, — ответил он и с ужасом почувствовал, что голос его дрожит, — я ее просто люблю, вот и все.
— Но ты же понимаешь, что из этого ничего не может выйти. Никогда. И ты должен осознавать, как я за вас обоих боюсь. Это же страшно опасно и… и глупо, то, что вы делаете.
— Знаю, — голос Малыша звучал теперь тихо и был преисполнен раскаяния, — но мы пытаемся что-то придумать. Честно. Это будет… ну, может быть, последняя
— Н-ну… — (он чувствовал, что она старается не расхохотаться, не сдаться, что она уже поняла: ему опять, как и всегда, удалось уговорить ее сделать так, как ему хочется), — ну, если это последний раз, то зачем он вообще нужен? Но если тебе так уж на самом деле необходимо…
— Очень.
— Ну ладно. Я оставлю ключ в том агентстве, что присматривает за домом в течение августа. Я их предупрежу, что ты возьмешь ключ… когда?
— В четверг. Вирджиния, честное слово, я тебя обожаю.
— Знаешь, Малыш, — весело проговорила Вирджиния, — по-моему, тебе уже давно пора бы повзрослеть.
— Мне и так хорошо, — хохотнул он.
Это были очень счастливые двое суток. Энджи, страшно довольная тем, что в ее распоряжении внезапно, пусть и ненадолго, оказался дом ее бывшей работодательницы, взяла на себя инициативу доставить Малышу удовольствие по возможности во всех комнатах и уголках этого дома. Особенно запомнившийся эпизод на лестнице произошел в воскресенье после обеда; перед этим они только что, в спальне хозяев дома, почти прикончили бутылку шампанского и полтора фунта клубники, валяясь совершенно голыми на огромной кровати; по подушкам были разбросаны пустые бокалы и крупные, похожие на больших пауков плодоножки от ягод; из бутылки, опрокинутой Малышом, когда ему захотелось сию же минуту расцеловать живот и бедра Энджи, текла ровная тонкая струйка, падавшая на бесценный индийский ковер.
— Надо уже начинать приводить все в порядок, — проговорил Малыш, неодобрительно оглядываясь вокруг. — Я обещал Вирджинии, что мы оставим все в полном порядке.
— Потом уберу. — Энджи ласково поцеловала его. — Я жуть как хорошо могу прибирать в доме. И знаешь что, тебе бы понравилось смотреть, как я это делаю. А пока, Малыш, милый, мы уже были в гостиной, и в столовой, и на кухне, и в двух ванных, и почти во всех комнатах; пора и на лестницу!
Малыш посмотрел на нее: она раскраснелась, золотистые локоны перепутались у нее на плечах, зеленые глаза сияли. Он протянул руку и нежно погладил ее по волосам, она склонилась над ним и снова поцеловала, а потом села, улыбаясь и устремив глаза на его пенис, который уже послушно напрягся и слегка подрагивал.
— Я поражена. — Она наклонилась, чтобы поцеловать и его тоже. — Поражена, что ты до сих пор держишься, Малыш. И это после такого бурного уик-энда. Ты просто потрясающий мужчина. Пойдем, у меня есть хорошая мысль, как нам закончить день.
Она взяла его за руку и выскользнула из постели; он послушно следовал за ней, разглядывая, почти с физической болью в сердце, ее четко прорисованные, упругие маленькие ягодицы, тонкие и изящные ноги. Они подошли к верхней части лестницы, и она, улыбаясь, обернулась к нему.
— Я думаю, на середине, — произнесла она, — как герцог Йоркский. Ты ведь слышал о герцоге Йоркском, Малыш, а?
Малыш ответил, что нет.
— Ну, когда он был сверху, то у него стоял. Как у тебя, — добавила она, опускаясь на колени; взяла его пенис в рот и начала нежно и ритмично ласкать его своим языком; Малыш сразу весь напрягся, напружинился и, закрыв глаза, громко застонал. Наряду со многим другим, Энджи научила его не стесняться шума во время секса; Мэри Роуз же проводила всю процедуру, от начала до конца, почти в церковной тишине.
Внезапно Энджи вскочила, выпрямилась, пригнула к себе его голову и крепко поцеловала; на ее губах он почувствовал собственный вкус, легкий и слегка солоноватый.
— Когда он был внизу, у него ничего не выходило, — снова заговорила она, когда они оторвались друг от друга, — а когда бывал не сверху и не снизу, то был ни то ни се. А мы все сделаем по-другому, Малыш.
Она повела его вниз, туда, где лестница, изгибаясь, образовывала небольшую площадку; здесь она толкнула его на пол и вновь принялась целовать, а руки ее нежно гладили его живот, бедра, мошонку. Он опять застонал и изо всех сил потянулся к ней; она оттолкнула от себя его руки, отвела их ему за спину, вынудив его откинуться назад. Он чувствовал, как болит его пенис, как он хочет ее, хочет оказаться в ней, внутри, в ее тепле, ее влаге, ее сжимающем объятии, во власти ее
Двенадцать часов спустя Энджи уехала; ей предстояло возвращение в Нью-Йорк. В доме она в результате так ничего и не прибрала. Собралась было, но вид у нее был грустный и усталый, и Малыш заявил, что нечего ей этим заниматься, что утром он нагонит сюда целую армию уборщиц. Они поели на кухне малинового мороженого, которое запили остатками шампанского, а потом сидели в гостиной, закрыв шторы, и смотрели по телевизору какую-то очень скверную пьесу. На середине спектакля позвонила Мэри Роуз; Малыш ушел в кабинет Александра, тут он мог разговаривать относительно нормально и уравновешенно и в то же время не причинять боль Энджи, которой в противном случае пришлось бы слушать, как он говорит Мэри Роуз, что с нетерпением ждет встречи с ней в аэропорту через три дня. Перспектива этой встречи казалась Малышу таким кошмаром, что легкая головная боль, возникшая у него от шампанского, превратилась в тяжелейшую, рвущую голову на части.
Ту ночь они спали вместе, в другой, чистой комнате и не занимались любовью; среди ночи Малыш проснулся: оказывается, он сжал Энджи в объятиях с такой силой, что она, испугавшись, стала вырываться от него. Он со смущением обнаружил, что по щекам у него текут слезы; потом, когда Энджи уехала, они полились снова. Тогда-то он и понял: что бы он там раньше ни думал, но до сих пор он не знал, что такое любовь.
На протяжении двух последующих недель, проведенных в Хартесте, он непрестанно пытался поговорить с Вирджинией об Энджи; однако все более убеждался, что сестра не слишком восприимчива к его душевным излияниям. Мэри Роуз работала над книгой, посвященной живописи XVIII века, и потому постоянно ходила по картинным галереям и ездила по стране, осматривая частные коллекции; Малыш высказал искреннее желание заниматься детьми, чтобы им было весело и интересно, но потом как-то совершенно забыл об этом, так что бремя всех забот свалилось на Вирджинию и Няню. Дети доставляли немало трудностей, каждый по-своему: и Кендрик, и Георгина обладали потрясающей способностью устраивать истерики из-за какой-нибудь сущей мелочи вроде того, недоварено или переварено яйцо всмятку, которое им подали к завтраку; Шарлотта большую часть времени вытворяла всякие фокусы на своем новом пони, нарочно выставляя при этом Фредди трусишкой и заставляя всех переживать за сохранность ее рук и ног; Фредди же страдал от бесконечной череды того, что его мать называла приступами головной боли, а другие дети — выпендрежем. Только Макс никому не доставлял никаких хлопот, он часами спокойно и безмятежно сидел в своем манеже, но и его к концу августа тоже как будто какая-то муха укусила; Няня, как заметила Шарлотта, ходила постоянно, словно ощетинившаяся.
Александр держался ото всех подальше и большую часть времени проводил на ферме: как он объяснял, шла уборка и там не хватало рабочих рук. Домой он приходил по вечерам измотанный, крайне раздражительный и засыпал прямо за ужином.
Как-то уже поздно вечером, когда Малыш спустился вниз в поисках последнего стаканчика виски с содовой, он случайно услышал разговор в библиотеке.
— Мне очень нравится твой брат, — говорил Александр Вирджинии, — но пожалуйста, не приглашай их больше сюда всех вместе. Я этого второй раз уже не выдержу.