Змееборец
Шрифт:
Расстроенный этим давним случаем, Копейкин не видел, как Гена сбежал с тропы и, петляя между стволов, бросился к большому белому грибу, едва накрытому еловыми лапами.
– Ядрена Матрена! – Предостерегающий крик Копейкина перекрыл грохот фугаса.
Мощный взрыв выворотил молодые деревца, ударной волной Гену отшвырнуло обратно к тропе. Он лежал скорчившись, зажимая ладонями развороченный живот, и спереди по синей ветровке растекалось неумолимое пятно, словно посреди океана рос материк с алыми кровянистыми берегами, он быстро менял очертания и захватывал все больше морской лазури. Жизнь стремительно покидала его
– Не теки ты, кровь, из раны. Есть Христос на Иордане, – шептал полуязыческий заговор отец Арсений, понимая, что надежды на чудо нет.
Гену колотила судорога, и Варвара с силой удерживала его голову на коленях и не отирала бурую струйку, падающую в траву.
Когда первый шок от ранения прошел, Гена заговорил, захлебываясь и торопясь, боясь потерять утекающие вместе с кровью минуты. Он словно и боли-то не чувствовал, а может быть, его оглушенное наркотиками тело давно уже не реагировало на обычную боль.
– Скорей бы… Скорей… нет, стоп! Словно и не было ее, жизни-то. Все, что я помню, может уложиться в одну минуту, вот как сейчас… Небо… Бабочка желтая сидит на цветке, я лежу на траве и больше ничего… Скажи, а за мной придет Валькирия? – спросил вдруг умирающий у Варвары. – Ведь я умер в бою? Правда?
– Правда… – Варвара погладила его по волосам. – Придет…
– Какая ты красивая, и чего ты лицо-то прячешь? – Он повернулся к Лизавете, пробуя несмелую непривычную улыбку, но сейчас же в уголках его губ запенилась ядовитая кровь. – Если бы я знал, что бывают такие, как ты, я бы колоться не стал…
Лизавета взяла его за руку, через несколько минут прикрыла ему глаза.
– Через Дух сотворенное возвращается к своему Творцу, – прошептал отец Арсений.
Копейкин снял свою пиратскую косынку, и сразу его обветренное лицо со светлыми бровками и носом картошкой стало простецким, утратив все напускное геройство.
Гену похоронили в той же в воронке, отметив место тяжелым гранитным камнем.
После смерти Гены отряд заметно приуныл, хотя тяготы партизанской жизни скрашивал усиленный паек. Каждый день Маруся тайными тропами проходила через пикеты «голубых касок» и приносила в отряд хлеб, пироги, молодую картошку и молоко во фляге. Глубокое природное чутье помогало ей обходить натовские ловушки и минные поля. Война по всем правилам стратегии продолжалась. Маленький мобильный отряд стремительными вылазками выдавливал натовцев и вынуждал покидать насиженные бивуаки. В тот день у Меркулыча лопнула последняя струна на балалайке, и дед загрустил, зная, что не к добру замолкла нестареющая подруга. Копейкин напряженно припомнил свой рваный, беспокойный сон в эту ночь, но ясной картины не получилось.
Маруся… Что же случилось в ту ночь? Может быть, слишком доверилась она своей удаче и утратила осторожность? Почему не защитили ее родные деревья и камни? Или сама земля под ногой оккупантов от страха утратила разум и бережливость к своим детям? Позиции натовцев остались в стороне; ничего не опасаясь, Маруся уверенно шла к лесной скале по усыпанной хвоей тропке. В стороне от тропы хрустнули сучья. Маруся застыла, прижав к груди сумку с едой. Плотный, жарко дышащий сгусток тьмы перекрыл тропу, и на Марусю пахнуло густым звериным запахом. Натовский пехотинец настиг ее в конце пути, почти у самого Гром-Камня.
– Ничего не могу поделать – сердце неспокойно, – жаловался Макар, растирая грудь. – Пойду Марусю повстречаю.
– Я с тобою. – Копейкин вскочил с расстеленного плаща и подхватил автомат.
Они стремительно прошли к озеру, оттуда по тайной Марусиной тропе до Гром-Камня.
– Что-то вроде шорох там в кустах, – насторожился Копейкин. – Ты покарауль пока, я сбегаю, посмотрю.
Легкой, бестелесной тенью он нырнул в темноту. Из зарослей раздались жесткие удары, хрястнул приклад, и белый от ненависти Копейкин выволок из кустов черную полуголую тушу. Удары нечеловеческой ярости и силы лишь слегка оглушили «миротворца».
– А-а-а-а… – тонко и тихо завыл Макар и ринулся в кусты.
– Не ходи! – коротко приказал Копейкин.
Макар поднял с травы истоптанную и измятую рубаху, вышитую заветным крестом. Маруся! Это она носила подарки Гром-Камню, убогая дурочка сумела вдохнуть жизнь в древнее чудо, и вместе с нею удалилось оно от земли, ушло легко, точно никогда и не носило одежду плоти.
Макар поцеловал выпачканную в земле вышивку и приложил рубаху к груди, словно давал беззвучную клятву.
Пленного приволокли в лагерь, разоружили и отобрали ремень.
– Назови свое имя! – приказала Варвара, она хорошо знала английский.
– Зеб Стамп, – прохрипел пленный.
– Зеб стоячий, – с ненавистью пробормотал Копейкин. – Что вы делаете на нашей земле?
– Афроамериканец, – продолжала переводить Варвара. – Осуществляем миссию ООН по поддержанию порядка и законности.
– Законность, говоришь, вот мы тебя сейчас по законам военного времени…
Копейкин перебросил автомат Макару:
– Стреляй, Макар! Пореши гниду!
Но Макар только покачал головой:
– Я не могу стрелять в безоружного…
– Ты что, спятил, Макар? Ведь он твою сеструху не пожалел! Ну, давай сейчас дуэль устроим!
– Дай-ка сюда.
Макар вынул из рук деда Меркулыча искалеченную балалайку и под корень срезал оборванную струну.
– Никогда я этого над зверьем не делал, а теперь, видно, пришла пора. – Он связал из струны петлю и приказал: – Женщины, отойдите на сто метров. А ты, командир, зажми-ка ему рот. А ты сядь на него и прижми покрепче! – кивнул он Крапивникову.
Звериный рев пленного запнулся о прикушенный язык. Потрясенный Крапивников кубарем скатился на землю. Нечленораздельно мыча, Зеб уполз в заросли.
– Я не убил его, – выдохнул Макар, – пусть живет. Пусть у него будет время раскаяться…
Марусю похоронили в чистом озерном песочке на высоком берегу Светеня.
После похорон Макар нарисовал на лице полосы зеленоватой и бурой глиной, повадками и раскраской невольно подражая Копейкину.
– Ну, понял наконец, добро должно быть с калашами, – пробурчал Копейкин. – Стой, кто идет? – окликнул он, хотя уже разглядел черный платок «девушки без лица».