Змеиный бог
Шрифт:
— И для чего? К чему Инквизиции подрывать какой-то там небоскреб?
Пако обернулся и глянул ему в глаза.
— Эх, чико, — сказал он. — Так и мыслишь себе как фраер. Ты спроси: на что упал тот небоскреб?
— Гм. — Стрелок поскреб за ухом. — На музей естественной истории? Стоп. Я вижу еще вагонетки.
Пако глянул в прицел, который держал под рукой на случай новых предметов у горизонта.
— Там целый конвой ихний, — сказал он.
— Они все умерли, — монотонно повторил Буйвол. Пепел и торговец уже привыкли не обращать на него внимания.
— Музей естественной истории, — сказал Пако. —
Пеплу отчего-то вспомнилось дискохранилище.
— Как думаешь, Санчес может быть связан с Инквизицией? — спросил он.
— Кто знает, слингер, — ответил мексиканец. — Кто знает.
— Не пойму, — сказал Пепел.
— Что «не пойму»?
— Да эти платформы. Ну, ржавчина. Ну, старение. Но это не всё. Местами они какие-то… оплавленные.
Хруп-хруп. Они шли и шли, а длинная череда покинутых дрезин всё тянулась, девяностый год, восемьдесят девятый, восьмой, седьмой…
— Хоть бы крошка жратвы! — Пако в раздражении уронил руки. — Какой уже год? Семидесятый?
— Семьдесят второй, — сказал Пепел.
Вокруг уже смеркалось, и на небе загорались первые созвездия. Дрезины тянулись сплошной чередой, год за годом. Клеймо Департамента становилось всё вычурней, сам он теперь назывался «Центральное Министерство по Управлению Движением на Железных Дорогах и Магистралях». Над вагонетками топорщились остовы жестяных зонтиков и навесов. Сиденья и механизмы стали массивней и внушительней… но все по-прежнему были сломаны и под чистую ободраны — ни продовольствия, ни воды или горючего, никакой плохо закрепленной или мелкой детали.
Местность вокруг была негостеприимней некуда. Второй день путникам не попадалось ни птиц, ни рептилий, ни насекомых, ни деревьев — даже окаменелых и превратившихся в древесный уголь. Под ногами хрустели сплошные сульфаты, соли и прочие вулканические соединения, слингеру неизвестные. И ни единого водоема, лишь питьевая колонка Департамента, надежно опечатанная, с суровым стальным грифом «1 кварта питьевой воды — 3 ЖД жетона». Железнодорожники, во избежание пьянства, получали зарплату в медных жетонах, припомнил теперь стрелок. И колонка была определенно зарезервирована для них.
[ФОН] /// Frank Sinatra /// CAKE
— К нам идет туча, — сказал индеец.
— Да ладно, — отозвался Пако, выползая из-под дрезины под меткой 1968. Он сказал: — Только что было ясное небо.
Стрелок оставил собственные поиски и поднял голову. Он втянул носом воздух.
— Не нравится мне это, — сказал он. — На дождь вроде непохоже.
В тот же миг с неба посыпался град.
— ВОДА! — заорал торговец.
— СТОЙ! — крикнул Пепел еще громче. Он подобрал желтую маслянистую градину и сразу уронил ее. Он сказал: — Это не вода.
И принялся стряхивать градины с одежды.
— Что это ты, слингер? — Мексиканец смотрел на него, глупо улыбаясь. Желтый град сыпался ему на плечи и барабанил по макушке.
Индеец понял Пепла быстрее.
— Нужно спрятаться! — сказал он и без приглашения полез под ближайшую дрезину.
Град сыпался всё сильнее, он налетал волнами,
— Серная кислота, — коротко сказал стрелок, когда все трое улеглись под шестиколесной платформой года 1964-го. — Или что-то едкое, не знаю, что.
Град барабанил по конструкции у них над головами, и струился, и тек, пропитывая железо и смывая ржавчину.
После неправильного града посыпался настоящий ливень, и вдруг равнина вспыхнула огнем. Завороженные, трое путников смотрели, как дымятся в воде неведомые градины, и загораются, и вот уже по всей равнине воспламенялись и горели целые озёра синей, зеленой и малиновой плазмы. Море огня трепетало на ветру и колыхалось. Оно тянулось до самого горизонта, и в его свете было видно, что череда мертвых дрезин и не думает иссякнуть, а тянется бесконечной кавалькадой до самого горизонта, под светом луны, авроры и первых созвездий, ван черная на фоне трепещущих озер и лагун, полных синего, зеленого и красного огня.
(1х12) Мессия
Он шел по следу Трикси больше полугода, самовольно покинув Чикаго и нарушив все возможные договоренности с итальянцами. Та наводка, что дал ему старик-индеец на пирсе, номер ее автофургона, привела Джошуа в Виннипег, а оттуда, при содействии местных ацтеков, завела его с единственным провожатым, индейцем-чероки, в непроходимые канадские леса.
Здесь без остановки валил снег, и каждый путник, случайно встреченный ими на пути через заледенелый край, непременно заводил речь о конце света: что-де недаром Иисус обещал вернуться спустя две тысячи лет, теперь время прошло, и он вернулся, и все люди будут умирать от холода, пока земля целиком не замерзнет. От этих разговоров проводник Джошуа впал в чернейшую меланхолию, начал всё чаще прикладываться к бутылке, а потом, однажды вечером, встал и побрел в сосновую чащобу. Та поглотила его в один миг и сомкнулась следом за ним, оставив Джоша любоваться полярным сиянием, горевшим в небе не хуже южной авроры.
В следующие три дня Джошуа потерял несколько фунтов веса и получил свои первые обморожения.
В следующие три дня он понял, насколько жесток и коварен север, и как он зовет человека — по-иному, чем прерия, но с тем же результатом, глотая его целиком и растворяя в себе навсегда.
На третий день он нашел ее фургон, оставленный около трассы, на поляне, помеченной вехами на деревьях. В доме на колесах горел свет и шумело радио, трубя какие-то военные новогодние марши, но пищи ни в холодильной камере, ни в духовке не обнаружилось, да и обогреватель едва работал — батарея машины была на издыхании.
На четвертый день Джошуа обнаружил ее.
Первым делом он увидел у заледенелого озера толпу фигур, наряженных в черное, белое и зеленое — здесь были и ацтеки, и местные безымянные племена, и какие-то китайские старухи в шерстяных шалях, державшие в руках разноцветные бумажные фонари. В самом центре, в кольце из камней и бревен, пылал высокий костер. Туша огромного животного — по всей видимости, канадского лося — была распята в стороне, над ковром из раскаленных углей, растянута за лапы на четырех тросах между четырьмя ацтекскими мотоциклетами, головой вниз, так, что лосиные рога скребли по снегу будто нелепые грабли.