Змея
Шрифт:
Пожилая пара за соседним столиком смотрела на них с открытыми от изумления ртами. Пара за столиком дальше поспешно рассчитывалась и покидала помещение. Через открытую на мгновение дверь в кафе ворвался подвижный и шумный Невский проспект.
— Ну вот, пожалуйста, — сказала Вика, по-прежнему глядя Леварту в глаза. — Приходится жить в стране, в которой люди боятся не только говорить, но даже слушать. Испуганно бегут из кафе, только бы не слышать и не видеть. Невежество — это сила, как у Оруэлла. Ты, хорошо чувствующий себя в армии солдат, считаешь, что это хорошо и правильно? Что ж, получается, что именно
— Я должен, — сказал он, — туда ехать. В Афганистан.
Она молчала, глядя в окно. Так длилось долго. Наконец она повернула голову и сказала:
— Жаль, Павел.
Он ответил не сразу.
— Можно позавидовать нашим дедам. Их на войну провожали слезами, иконами и словами утешения.
— Что было, не вернется, — ответила она почти сразу. — Ни прежние времена, ни ресторан «Яръ», [58] ни Александр Сергеевич Пушкин. А ведь жаль. Мне очень жаль, Павел. Это вовсе не звучит как слова утешения, я знаю. Но вместо слез и иконы должно тебе хватить.
58
«Яръ» — легендарный московский ресторан на Кузнецком мосту, посетителями которого были Пушкин, Чехов, Куприн, Горький, Шаляпин и много других знаменитостей. После революции 1917 года ресторан закрылся и открылся только в 1952 году в статусе «правительственного» под названием «Советский».
Он рванулся во сне и проснулся. Лежал, моргая, не до конца уверенный это явь или еще сон. Мир, его окружающий, не выглядел слишком реально. Не совсем реальным показался ему также и шум, доносящийся с улицы.
«Мне очень жаль», — сказала она тогда, на Невском, в кафе «Фиалка», вспоминалось ему сквозь сон во сне.
«Мне очень жаль».
«Мне тоже».
— Я люблю тебя, Вика.
Сон во сне вдруг лопнул, рассыпался в калейдоскопический узор. И сложился снова. По-другому.
— Я тоже люблю вас, Эдвард. Я люблю вас, — повторила Шарлотта Эффингем. — И не хочу потерять вас. Там, в этой ужасной варварской Азии… Покоятся кости моего деда… Лежат там где-то среди диких гор и пустынь. В Аббертоне, на фамильном кладбище стоит только надгробие. Плита, под которой нет ничего…
«Это правда, — подумал лейтенант Эдвард Друммонд. — Это правда, ее дед, Реджинальд Эффингем, погиб в Афганистане. В январе 1842-го, в бойне под Гайдамаком, по дороге в Джелалабад, во время этого ужасного отступления из Кабула. Майор Реджинальд Эффингем из 44-го Пехотного полка из Эссекса».
— А теперь вы… — Шарлотта Эффингем широко открыла полные слез глаза. — Я не хочу, боюсь даже думать об этом… Что и вы можете также… Эдвард, пожалуйста, ну не надо ехать.
— Я солдат, мисс Эффингем. Это мой долг. Перед королевой и родиной.
Она молчала, глядя в окно, на многолюдную и оживленную Оксфорд-стрит. Так длилось долго, прежде чем она снова повернула голову.
— Со дня нашей помолвки у вас есть также обязательства и в отношении меня, лейтенант Друммонд.
— Вы
— Понимаю, — ответила она. — И мне очень жаль.
Он рванулся во сне и проснулся. Лежал, не до конца уверенный, это явь или еще сон. Мир, его окружающий, не выглядел чересчур реально. Но был реальным. Реальный, как бушлат и его воротник из искусственного меха, как жесткая ткань маскхалата. Как холодный АКС под рукой. Как храпящие солдаты в дотах и землянках.
Как афганский месяц на звездном небе, странный и неестественно горизонтальный серп, узкий и острый, как клинок ятагана. Как глядящие в небо золотые глаза с вертикальными зрачками.
— Печально, Павел. Мне очень жаль.
— Я люблю тебя.
Он уснул.
Утром снова пошел к яру. К змее.
Был полдень, когда он встал, совсем одурманенный от видения. Змея лежала на скале и, наверное, тоже была измученной. Свилась в тугой клубок и, казалось, спит. Леварт поднял АКС. Оружие было невыносимо тяжелым, едва дало оторвать себя от земли. Он зашатался и неуверенно направился в сторону выхода ущелья. Ему удалось сделать не более четырех шагов. Он почувствовал на плече руку. Женскую руку. «Это не конец, — подумал он трезво. — Я все еще нахожусь под ее гипнозом, в трансе. Видение продолжается».
— Вика?
Это была не Вика.
Это не была рука Вики. Вика никогда не носила такие длинные ногти, никогда не красила их золотистым цветом, так, что они выглядели как будто гальванизированные, покрытые тонким слоем благородного металла. Кожа руки также имела слегка золотистый оттенок и была покрыта филигранным едва заметным узором. Напоминающим чешую.
— Не выходи.
Голос, который он услышал из-за спины, был удивительный. Симфоничный и полифоничный одновременно. Потому что был не один, а отчетливо два голоса. Один, Леварт был готов поклясться, — это был голос Валуна, его характерный бас. А на голос Валуна накладывался и был созвучен с ним другой, более нежный, сопрано или альт, слегка шипящий, назойливо жужжащий, тихонький, но прекрасно слышимый, словно далекие бубенчики мчащейся тройки.
«Не выходи. Там смерть. А я тебя не отдам. Уже нет. Я тебя выбрала и ты мой».
Он почувствовал, как что-то обвивается вокруг его щиколоток. Стоял, как парализованный. Рука продвинулась по погону, золотистые ногти коснулись шеи, нежно погладили щеку.
Он чувствовал, что снова погружается в транс. Вдруг зазвучало крещендо эольских арф, а также доносящиеся откуда-то сверху дикие заклинания и пения, которые с арфами абсолютно не компонировали. И далекие тубы, которых бы не постыдился сам Вагнер.
«Сейчас иди, — голос пробился сквозь какофонию. — Уже можно. Смерть ушла».
Снаружи, из-за выхода из ущелья прогремел выстрел. И сразу после этого заревела яростная канонада. С Леварта мгновенно спали чары и оцепенение. Он перезарядил АКС и направился к выходу. Перед этим оглянулся.
Змея лежала на плоском камне. Казалось, спит.
— Повезло тебе, командир, — покачал головой Ванька Жигунов. — Крупно повезло. Видать, у тебя чрезвычайно добросовестный ангел-хранитель.