Знак небес

Елманов Валерий Иванович

Константин вздохнул устало, встал с лавки и неспешно пошел к нему. «Никак этот зверь самолично терзать меня сейчас учнет», – мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей, а именно так звали священника, усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко.

Жалел он сейчас только об одном. Дело в том, что его слабый кишечник в минуты очень сильных душевных волнений не желал слушать никаких увещеваний хозяина и опоражнивался

самопроизвольно, причем вместе с мочевым пузырем. Иной раз ему удавалось справиться со своим организмом, неимоверным усилием воли заставив его сдержаться, но такое было далеко не всегда. Сейчас как раз не получилось.

За это ему сейчас больше всего и переживалось. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, будто он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок. «Хоть бы уж сразу пришиб», – подумал уныло попик.

Однако он почти сразу понял, что князь идет совсем не к нему, а к жене кузнеца, которая продолжала растерянно сидеть на снегу. Она даже не вытирала кровь, струившуюся у нее изо рта, – острый кованый носок княжеского сапога здорово разбил ей губы.

Константин на ходу достал из кармана платок, еще и порадоваться успел, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы на всех его штанах карманы сделали. Мелочь, конечно, но постоянно в калиту, висящую на поясе, то бишь средневековую барсетку, лазить ему было как-то несподручно. К тому же здесь она была значительно более неуклюжей и громоздкой, чем в двадцатом веке, – замучаешься ковыряться. Да и непривычен к ним был бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки проще и сподручнее. Вот и пригодился ныне в очередной раз.

Подойдя, присел на корточки рядом, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.

– Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, – как-то беспомощно улыбнулась кузнечиха и протянула жалобно, почти по-детски: – За что он меня так-то?

– Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, – нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. – Не держи на него зла. Он теперь все равно далеко – перед богом ответ дает за все свои злодеяния, – и добавил: – А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.

– Я прибрала, – послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. – Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, – повинилась она, пока он провожал ее подальше от притихшей толпы, внимательно наблюдавшей за ними.

Отведя женщину метров за пятьдесят, Константин жестом подозвал к себе ближайшего дружинника и коротко приказал:

– До самого дома доведи.

Возвращаясь назад, князь с неудовольствием заметил, что умолкнувшая было толпа вновь начала гудеть, с ненавистью глядя, на священника и вновь распаляя себя до той крайней точки, когда становится плевать на все.

– Из-за тебя все, проклятущий! Если бы не ты!

Ишь, стоит, будто ни причем! – слышались отдельные возгласы.

– Ну и сволочь же ты, батюшка, – хмуро заметил бледному отцу Варфоломею Константин, останавливаясь подле священника и поворачиваясь к толпе.

– Упаси, господи, от язычников поганых, ибо сатана, в их души вселяясь, норовит служителя твоего растерзати. Не допусти, господи, но ежели будет на то воля твоя, то пошли смерть скорую… – донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.

– Каешься, поганец? – вздохнул Константин.

– Каюсь, ибо грешен есмь, аки и мы все, рабы господни, – сурово ответствовал попик.

– Врешь, собака. Может, ты сам из них, но вот меня в рабы не записывай. И на бога не греши. Ему рабы не нужны. Не для того он нас, людей, создал. – И Константин брезгливо сморщился от густого смачного запаха испражнений, явственно проистекающих от отца Варфоломея.

«Даже смерть принять как следует и то не может», – подумал он и отошел на пару шагов в сторону, но тут неплохая идея пришла ему в голову.

Князь поднял руку, требуя тишины, и обратился к толпе, которая тут же притихла:

– Сей служитель божий сана своего не достоин. Но рясу с него содрать и покарать, подобно тем, что сейчас на дубах висят, я не могу. Нет у меня такой власти.

Толпа опять взревела. Пришлось снова поднимать вверх руку и продолжить после паузы, дождавшись, когда люди хоть немного угомонятся:

– Мыслю я, что епископ, в чьей епархии служит этот поп, узнав, что и как было, сам на него кару суровую наложит, а монастырская темница пострашнее будет, чем на веревке сдохнуть. Тут-то все быстро, раз – и готово. Верно я говорю? – и сразу, не дожидаясь ответа, продолжил: – А он же, недостойный, заслуживает куда более страшной казни за все то, что содеял. Правильно? – Он и на этот раз не спешил, дождался-таки недружных отдельных выкриков:

– Верно сказываешь, княже!

– Чтоб помучился, проклятый!

– Пусть в мучениях издохнет!

– Подольше чтоб!

Снова переждав немного, Константин продолжил:

– А раз вы со мной согласны, стало быть, мы с вами так и поступим – отправим его к епископу на покаяние, дабы тот его и наказал. А чтобы он не сбрехал чего, я вдогон еще и грамотку пошлю с описанием всех бед, кои приключились с вами по его вине. Так-то оно вернее будет. А то ведь он, собака лукавая, сам-то обязательно соврет, правильно?

Князь вновь дождался одобрительных голосов и только после этого повел свою речь дальше:

– Нынче же мы его и отправим в путь-дорогу, в том я свое княжеское слово даю. Пеший-то путь долог, а на коня с собой рядом ни один дружинник его не усадит, потому как обгадился он и дух с него идет мерзкий, – и пожаловался сокрушенно: – Вам-то хорошо, вы от него далече. А я рядом, так что чую, – и заключил с улыбкой: – Одно слово – поганец.

В толпе заулыбались, а кое-где раздались сдержанные смешки.