Знак Пути
Шрифт:
Купец здоровой рукой поднял оброненный меч и с силой швырнул в ближайшего поляка, но оружие только звякнуло в броню, отлетев быстрокрылой сверкающей птицей. В следующий миг копье ударило Перемыху в бок, пробило, рвануло, раздирая кожу, мышцы и жалкие остатки кафтана. Он рухнул как подкошенный, заливая себя и все вокруг горячей живой кровью, копье сломилось у самого острия и толстое древко звонко брякнулось Микулке под ноги. Паренек не растерялся, поднял тяжелый шест и, вызвав дремлющую в теле силу, нанизал на него дозорного, как куропатку на вертел. Вместе с щитом и доспехом. Размочаленное от страшного удара дерево прошибло в груди дыру величиной с пивной кувшин, глухим стуком выбило на землю куски легкого вперемешку
Паренек чуть замешкался и последний оставшийся поляк едва не пропорол ему брюхо резким выпадом. Но Перемыха, еле живой от многочисленных ран, на четвереньках метнулся под ноги нападавшему и тот, гремя как пустой медный чан, перекатился в пыли. Подняться в таком доспехе не просто, Микулка схватил с земли брошенный кожевенный нож, полоснул по удерживающему шлем ремешку, а когда шея открылась, ударил второй раз, по горлу.
Оставшиеся дозоры почти пробили себе дорогу через толпу, Ратибор как раз успел подскочить к Перемыхе, ухватил его за изодранный ворот и поволок с рынка как мешок с зерном. Очухавшийся Микулка рванулся следом, догнал, подхватил, и обмякшее тело купца грузно легло на плечи, только ветер радостным вихрем засвистел в ногах, бешено несущихся к улочке, ведущей в глухие, полузаброшенные трущобы города. Ратибор старался не отставать, хотя непривычные лапти так и норовили сорваться с ног и закувыркаться в пыли рыжими перепуганными щенками.
И тут один дозорный все же прорвался через сплошное кольцо народа и выскочил на свободное пространство. Мешавший двигаться щит с грохотом полетел на плоские камни мощеной рыночной площади, а ноги, без участия разума, понесли вслед убегавшим. В доспехе бежать тяжко, но многолетняя выучка заставила его набирать и набирать скорость, рука с копьем широко отмахнула назад, готовясь швырнуть заточенную сталь в удалявшуюся спину одного из преступников, того, кто умудрялся тянуть на себе раненного. Мышцы напряглись, глаза уверенно держали цель. Но вдруг ноги потеряли опору, наткнувшись на что-то живое, с хрустом раздавили, поскользнулись и тело неуправляемо повалилось вперед. Копье, ища опору, шарахнулось в мостовую тупым концом, сломилось посередке и тонкое хищное острие, сыскав щель в пластинах доспеха, навылет пробило сердце поляка.
Он захрипел, забился, пуская кровавую пену, а на мостовой, раскидав перья, валялись два петуха, раздавленных рухнувшим телом и рыжая курица – причина смертельного падения.
Народ ахнул, а незадачливые дозорные бессильно остановились, понимая, что уже никто, даже конный, не сможет догнать двух витязей и раненного купца среди заброшенных землянок, покосившихся изб и полуразваленных домиков, тулящихся к западной городской стене.
8.
Воды в этой части города не сыскать днем с огнем, но на примете у Ратибора оставался один колодец, почти пересохший, с теплой гниловатой водой. Пить такую, ясное дело, нельзя, но стрелок, нахватавшись ромейских замашек, смешал ее пополам с вином из отрытого под трухлявым срубом тайника. Никакой заразы не осталось, да и на вкус значительно лучше.
В землянке было темно и душно, под сырыми стенами роились тысячи мух, ползали противные, белесые черви. Перемыха пришел в чувство и постоянно просил пить – крови потерял очень много. Микулка крутился вокруг раненного как родная мать, менял повязки, наложенные стрелком, подносил смешанную с вином водицу. На удивление, важные жилы у купца остались в целости, но резаных ран очень много, отрезано ухо, обрублены пальцы, выбит глаз. Зато рана в боку не опасная, не смотря на жуткий вид – кишки целы, а остальное может и зарасти.
– Будет жить… – внимательно оглядев раненного, шепнул Ратибор. – Только в этой грязище его держать нельзя, надо перенести домой к Волку. Только к вечеру, а то ныне весь Киев на ушах стоит.
Перемыхе
– Благодарствую… – тихо вымолвил он.
– За спасение? – чуть усмехнулся стрелок.
– За то, что помогли этих гадов побить… – прикрыв здоровый глаз, ответил купец. – Да честь жен отстоять. Я в долгу не останусь! Даже если помру. Но об этом чуть позже… Эта тварь, Бутиян, совсем умом двинулся… Была у меня одна жена, потом взял другую… Так что теперь, вышвырнуть первую, как драную кошку? А они так и делают! Разводом называют это бесстыдство. Ежели полюбилась другая, так они первую жену в шею… Культурные… Уж коль не терпится другую домой привесть, так будь ласков и первую не обидеть – люби, подарки дари, а не захочет, сама уйдет. Но ежели на двоих средств не хватит, так нечего и роток разевать. У них же так – жена одна, а полюбовниц, скока захочется. Трусы… Перед полюбовницами клятв-то нет… Захотел пришел, захотел ушел. Никакой ответственности. А все лихо бабы разгребают.
– Успокойся… – остановил его паренек. – Тебе силы беречь надо.
– Да у меня их… на десятерых еще хватит.
Ратибор притих в темном углу, дышал тихо, прислушивался.
– Послушай… – обратился он вдруг к Перемыхе. – Ты вот что скажи… Правда, что Владимир сбежал, как трусливый щенок? Никак не могу поверить! Не мог он… Не такой!
– Такой, не такой… – усмехнулся купец избитым лицом. – А убег… Бояре, что остались, кажут, мол Белоян волшбой всех в Новгород вывел. Побоялись они биться. Побоялись…
– Или не смогли. – хмуро отозвался из темноты Ратибор.
– Я тоже не мог… – прикрыл глаз Перемыха. – Да вот только надо было. Иначе зачем жить? Он же, тварь, свою шкуру спасал. Теперь от его имени все плюются, а поляки рады-радехоньки, подливают масла в огонь.
– А ты уверен в том, что сейчас рек? Подумай! Свою ли шкуру спасал князь? – стрелок чуть наклонился и узкий солнечный луч упал на лицо. – Это ты рисковал только своей жизнью. Семье бы пропасть не дали, знаешь сам. А вот у Владимира, по всему видать, очень уж тяжкий был выбор. Это вы СЕЙЧАС хорохориться хороши… А если бы поляки взяли Киев боем, то тут бревна на бревне не осталось бы. Жен твоих, красавиц, солдаты по кругу пустили бы, детей в кандалы, а тебя, резвого, на пики. И не только тебя!
Перемыха молчал, только зубы стиснул. Ответить на это было нечего.
– Но без Владимира народ совсем сник… – сказал за него Микулка. – Князь, он как знамя, ему нужно быть в первых рядах! Зажигать собой сердца, придавать волю к победе. Ему надо было остаться… Может быть тайно, но остаться! Собрал бы людей, да шарахнул полякам в спину. Полетели бы из города как в зад ужаленные!
– Чушь… – снова нырнул в темноту Ратибор. – Где же князю спрятаться? Это мы с тобой можем в вонючих землянках… А он князь. Честь не позволит унизиться.
С темнотой Ратибор ушел на разведку. Не было его долго, но воротился довольный, как сарай после ремонта.
– С темнотой пешие дозоры сняли! – радостно сообщил он. – Теперь на улицах только редкие конные разъезды, а их слыхать за версту! Все, други, пора выбираться отседова.
Ночь выдалась темная, растянула на все небо тонкий пуховый платок перистых облаков. Желтый лунный свет тускло сочился к земле, но иссякал раньше, жидко размазываясь по небу, даже звуки прибились, словно влажная дорожная пыль, падали и умирали почти под ногами. Густо пахло сыростью, жабьей икрой и холодным, навсегда брошенным жильем. В бурьяне под стенами рождался, рос и медленно расползался на ночную охоту лохматый туман, напоминая о близкой осени. Комары гудели противно и зло, а далеко за стенами, в зарослях днепровского камыша, заливисто кряхтели сытые лягухи. Микулка живо представил, как они пухнут с натуги, выпучив блестящие в лунном свете глаза.