Знаки
Шрифт:
– Благословляю!
"Разве ж можно - холеру? Как тот раз холера была, считай что вся деревня вымерла. Нельзя такого оставлять, он всех поубивает. А у меня четырнадцать душ, с внучатами. Нельзя".
– Благословляю!
"Что-то приуныла толпа. Никто не выходит. Вон, даже старикан поперся, а все равно недобор. Интересно как... будет
– Благословляю.
Не находилось больше никого. Тысячи ждали с любопытством и нетерпением - а ведь не шли. Между тем в законе сказано четко: десять добровольцев из народа должны зажечь костер разом. Народ сам казнит тех, кто злоумышляет против бога и людей.
– Ну, что?
– обратился к народу жрец.
– Или отпускать злоумышленника и колдуна? Задерживаете святое дело, люди! Не торопитесь послужить богу. Ну!
– Ну!
– он посмотрел на толпу.
– А я что? Я, раз надо, пойду.
– Благословляю!
Десятый медленно, неуклюже ступая, подошел к костерку, у которого сгрудились добровольцы, наклонился за головней-факелом, потом - вроде оступился, сделал еще один неверный шаг да так и рухнул лицом в костер. Из его домотканой спины торчал короткий, оперенный конец стрелы.
– Кто?
– вскрикнул лейтенант.
– Откуда?
– Из того дома, наверное, - крикнул ближе к нему стоящий солдат.
– Дорогу!
– закричал лейтенант на толпу. Толпа попятилась, но не расступилась, не из упрямства - просто некуда было.
– Не тем занимаетесь, лейтенант, - остановил офицера жрец.
– Ваше дело охранять, а не ловить. Так кто будет десятым?
– толпа молчала. Десятого не находилось.
– Сейчас еще девятого искать будете, - подал голос, как проснулся, Амаута.
– Убьют?
– машинально спросил лейтенант.
– Их и убивать не надо, сами разбегутся.
Добровольцы пока не разбегались, просто слились вместе, слились в странный комок на восемнадцати ногах и медленно, медленно
– Стой!
– рявкнул на них лейтенант.
– Стойте, шкуры! Задержать!
Двое солдат, повернув копья горизонтально, преградили добровольцам путь к толпе. Те уперлись в копья и, глядя поверх голов, начали пятиться в другую сторону.
– Кто это был?
– Да ты уже на меня-то не кричи, пожалуйста, - ответил Амаута, - не знаю я, кто это был. Знал бы, так не сказал, - а сейчас вот честно и радостно говорю: не знаю. Значит, нужна народу моя правда, - продолжал он, глядя куда-то вверх.
– Значит, прав я был, лейтенант, в своем деле. Значит, менять тебе все-таки профессию, когда разобьет ваши войска сапожник. И не видать тебе теплой пенсии, как своих ушей. Значит, я не горю, лейтенант, а ваша затея горит при ясной погоде.
Жрец в разговор не вмешивался, жрец убедительно говорил что-то народу, а народ от него тихо отходил, наступая на носки задним.
– Нет, - сказал лейтенант, - ты ошибаешься. Это ты сгоришь. Ты у меня все-таки сгоришь. Ты меня не знаешь!
– Права не имеешь, лейтенант, - отозвался Амаута.
– Ты же государственный служащий, у тебя же нашивки лейтенанта. При всем народе нарушить закон - неужто посмеешь?
– Эй, вы!
– обернулся лейтенант к добровольцам.
– Берите факелы. Живо!
И те, помешкав, взяли факелы-головни, потому что наяву увидели смерть. Страшен был лейтенант. Он подтолкнул, лично подтолкнул замешкавшихся к помосту, а затем посмотрел на преступника остро и твердо:
– Гляди, говорун!
И рванул с груди нашивки и бляшки. Потом подошел к костерку, выхватил оттуда головню и ткнул ее в помост, как в живое тело нож.
Вое молчали. Только шипели, разгораясь, дрова. "Горишь, лейтенант, донеслось сквозь дым с помоста. Голос был странно спокойным и даже доверительным.
– Горишь, лейтенант! Все вы горите, а вот я, кажется, остаюсь".