Знакомое лицо (сборник)
Шрифт:
Эти слова неожиданно трогают Егорова.
— Да брось ты причитать! — кричит он, останавливаясь. — Хочешь, я сейчас отдам тебе твою пушку, и вались ты к черту...
— Давай, — ошеломленный этим решением, протягивает руку Воробейчик.
Егоров осторожно вынимает из кармана пистолет и протягивает его Воробейчику.
— А вы видите... вы видите, как вы мне френч изорвали? — показывает Егоров. — Это тоже, считается, шутки?
— Да я тебе его сам зашью, — предлагает Усякин. — Приходи ко мне хоть сегодня домой,
— Да не надо мне, — отказывается Егоров. — Мне и дома зашьют. Но вы все-таки, я считаю, гады. Так люди не делают, как вы со мной.
Усякин останавливается под фонарем и показывает свое лицо.
— А фотокарточку ты мне вон как исказил! Это не считается?
— Сами виноваты, — отворачивается Егоров. — Пьянчужки...
— Будешь звонить про это, как мы с тобой хотели пошутить? — спрашивает его Воробейчик.
— Для чего это я буду звонить?
— Не будешь? Дай честное слово...
— Да для чего я буду честное слово давать? — опять греет уши ладонями Егоров. — Я говорю, что не буду звонить, значит, не буду. Для чего это мне надо звонить?
— Ну, тогда держи пять, — протягивает ему непокалеченную руку Воробейчик. — А я сейчас пойду прямо в больницу, в приемный покой. Пусть поглядят, что у меня в руке. Может, правда, перелом? Сильно ноет. Просто терпения никакого нет...
Егоров возвращается в казино. Он теперь почти рад, что все так в общем хорошо закончилось.
Действительно, это было бы глупо, если б он привел Воробейчика и Усякина в дежурку. Можно было бы подумать, что он правда хочет выслужиться перед начальством и что он плохой товарищ. С ним пошутили, хотели проверить, какой он, пугливый или нет. Ну и вот, проверили.
Жалко только, что карман оторвали. Катя будет ругаться, но ничего, пришьет. Немножко посердится и пришьет. Не с мясом же оторвали.
Егоров еще раз в гардеробной осмотрел карман. Нет, ничего, это можно пришить. Но что с подметкой делать? Опять идти, по-журавлиному подымая ногу? Да еще, чего доброго, и потеряешь на улице подметку. Пожалуй, ее лучше оторвать.
Егоров так и сделал — оторвал подметку и спрятал в карман.
Ноге стало холодно на холодном глянцевитом полу, выстланном разноцветными керамическими плитками. Но Егоров этого не замечал. Он не замечал и озноба и того, что у него горят и ноют уши.
Торопясь, он оделся и снова вышел на улицу. Как же ему теперь быть? Рассказать ли обо всем Журу? Или не рассказывать? Рассказывать или не рассказывать? Ведь он пообещал Воробейчику «не звонить».
Уши у него сперва горели и на улице. Потом стали остывать и, наконец, снова зазябли. Ветер слишком сильный, как в ту ночь, когда они ездили на операцию в Грачевку. Нет, ветер, пожалуй, еще сильнее, чем тогда. И ветер как будто свирепеет.
Егоров греет уши ладонями и опять невольно вспоминает, как еще сегодня собирался купить шапку,
Егоров плюнул, вспомнив жилистый нос нэпмана и вздрагивающее на носу пенсне.
Он шел по улице очень быстро. Оторванная подметка лежала в кармане, а ноге было нестерпимо холодно. Почти голой ногой, в одной портянке, приходилось ступать на застывшую слякоть тротуара. Уж скорее бы дойти! И тут совсем недалеко до угрозыска. Но это недалеко, когда идешь хорошо обутый...
21
Жур сидел в дежурке один. Он что-то записывал левой рукой. Егоров вошел почти бесшумно и остановился у дверей, как бы стараясь не помешать Журу. Но Жур вдруг поднял на него веселые глаза и, точно ему уже все известно, сказал:
— Так, так. Значит, вот так и заканчиваешь свой испытательный срок?
Егоров вновь с особой остротой почувствовал себя виноватым.
— Никаких происшествий не было, — пожал он плечами, словно стараясь все-таки хоть как-нибудь смягчить свою вину.
— А что ж ты такой унылый? — улыбнулся Жур. — Ты же не виноват, что не было происшествий. Мы же сами их не делаем. Стараемся не делать...
— Нет, я просто так, — опять пожал плечами Егоров.
Жур продолжал улыбаться.
— Деньги казенные не проиграл?
— Нет, что вы! Они при мне. Вот, пожалуйста...
Жур взял смятую трехрублевую бумажку, разгладил ее пальцами на столе, прочитал номер кредитки. Задумался. Потом опять улыбнулся.
— Что же не сыграл на казенные? Они, говорят, счастливые...
Егоров молчал.
— Не хотел, что ли? — допытывался Жур. — Боялся рисковать?
— Не в этом дело, — сказал Егоров, готовый признаться Журу во всем, во всех своих помыслах. Но не знал, как начать. И, затрудняясь, повторил: Не в этом дело...
— Не в этом, — подтвердил Жур. — Это ты правильно говоришь, не в этом. Я тоже точно так считаю.
Егоров все-таки хотел признаться Журу в том, как он чуть было не соблазнился. Надо сказать, как встретил у кассы будто знакомого нэпмана. И зачем сам подходил к кассе, тоже надо сказать.
Егоров начал уже рассказывать, как смотрел на механических лошадок. Но на столе зазвонил телефон. Вот он всегда тут звонит в самое неподходящее время. И так будет, может быть, постоянно.
Жур снял трубку.
— Хорошо, — сказал он в трубку, — хорошо, сейчас пришлем. — И повесил трубку. — Вот что, Егоров, ты можешь сейчас съездить на Голубевку?
— Могу. Отчего же я не могу? Сейчас?
— Сейчас.
Егоров посмотрел на свой башмак без подметки.
— Только я, Ульян Григорьевич, должен на минутку выйти...