Знакомое лицо (сборник)
Шрифт:
При этих словах высокая дверь приотворилась, и в зал вошел в лакированных сапогах седоватый, небольшого роста жандармский полковник. Очень вежливый, он почти на цыпочках, чтобы никого не потревожить, проследовал в первый ряд и, приподняв полы мундира, медленно уселся в свободное кресло.
Ничего предосудительного в этом, конечно, не было. Даже лестным могло бы показаться докладчику внимание пожилого и такого многим известного в Томске лица к Пушкинским чтениям.
Л Бурденко вдруг смешался. И коротенький этот конспект уже не мог выручить
Некоторые потом смеялись, что Бурденко, может быть, даже забыл в этот момент, как звали поэта, о котором он взялся докладывать.
Полковник возмутился.
— Ну-те,— посмотрел он на замолчавшего докладчика кроткими рыбьими глазами. И Бурденко показалось, что он где-то давно-давно уже слышал такой голос с такой интонацией и видел точно такие глаза.— Ну-те. Что же вы? Слушаем вас...
В задних рядах засмеялись.
Бурденко постоял немотно еще полминуты у кафедры, потом положил в карман конспект и вышел.
— Этого вам никогда они не забудут,— сказал профессор Пирусский Бурденко на следующее утро.— И для чего вам потребовалась, дорогой, такая странная демонстрация?
— Шок. Думаю, что это был просто шок,— говорил Бурденко.
— Ничего не могу вам посоветовать,— вздохнул Пи-русский.— Буду жалеть, если вы уедете. Но, может быть, вам действительно уехать. Пока не поздно. Попытаюсь посодействовать вашему переводу в Юрьевский университет.
Перевод этот, впрочем, произошел не тотчас же после несостоявшегося пушкинского доклада. Бурденко и не очень спешил. Надо было заработать деньги на переезд и хоть на месяц жизни в новом городе.
Глубокой осенью 1901 года Бурденко собрался уезжать из Томска теперь уже, должно быть, навсегда — в Юрьев.
Утром он пришел проститься с Николаем Гавриловичем.
— Голубчик вы мой, как хорошо, что вы именно сейчас пришли,— обрадовался Николай Гаврилович.— Когда поезд-то ваш отходит?
— В семь пятнадцать вечера.
— Голубчик вы мой ненаглядный,— опять сказал Николай Гаврилович,— умоляю, выручите меня. Ради Христа. Сейчас приедет следователь. А я один. И у меня нарыв на сгибе.
— Да, пожалуйста. Что делать-то? — спросил Бурденко.— И зачем вы меня умоляете? Я для вас что угодно. Скажите, что делать?
— Нету этого дьявола Тимофеича. Он опять прохвост, загулял. А тут женщину привезли. Надо вскрывать. Отравилась женщина. Молодая. И, похоже, беременная, что ли. Инженера какого-то дочь. Пианистка. Хорошенькая.
Говоря так, Николай Гаврилович шел меж мраморных столов. И Бурденко шел за ним, вдруг присмиревший.
— Вот она наконец,— сказал не Николай Гаврилович, а Бурденко, остановившись у самого большого стола.
Смерть слегка исказила милое лицо Киры, не затронув еще, однако, ее прелестного тела.
— Не могу,— сказал Бурденко.— Понимаете, не могу.
— Понимаю,— кивнул Николай Гаврилович.
— ...Это был последний день томского периода моей жизни,— сказал профессор Бурденко.— Период, полный смятения в мыслях и чувствах. И все равно — прекрасный. Помните
«...Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней»?
Переделкино, 1969
Дурь
Говорят, да я и сам где-то читал, что в человеке чуть ли не каждые семь лет вся кровь меняется. Но интересно: как, при каких обстоятельствах? И надо ли человеку самому принимать какие-то меры, чтобы вроде того что обновиться?
Вот, например, я могу рассказать, как со мной получилось.
1
Жениться мне, откровенно говоря, сперва вовсе не хотелось. Женатый, я считал, ведь все равно что связанный. Но на женитьбу меня подталкивала в первую очередь моя мамаша.
— Смотри, избегаешься, Николай, — все время вроде того что предупреждала она меня. — Тем более, — говорила, — ты шофер и женщины поэтому непрерывно тобой интересуются: подвези да прокати и так далее. Избалуешься ты, боюсь. И если женишься потом, жену уже не сможешь как следует уважать, поскольку тебе и сейчас такой повсеместный почет от баб...
Словом, мамаша стремилась, как обыкновенно, поставить меня на правильную точку. И пилила таким способом, наверно, минимум с полгода. А я еще совсем молодой был лопушок.
Наконец я решил жениться. И не на ком-нибудь, а — на Танюшке Фешевой. Она и тогда работала в кафе на пристани. У нее были, вы представить себе не можете, какие богатые, ну совершенно русые волосы, вот так, по последней моде, раскиданные по плечам. Одним словом, я раньше даже не мечтал на ней жениться — до того она вроде казалась неприступная, что ли. А вот случилось...
Поженились мы, прожили почти что годик, и она, пожалуйста, — родила девочку. Не плохо? Вот именно.
Протекло еще года полтора. Тут вызывают меня в военкомат. И знакомый военком прямо говорит, вроде того что собирайся, Касаткин, поскольку данная тебе отсрочка по случаю твоих травм на лыжных соревнованиях кончилась. И Родина вроде того что желает увидеть тебя, как положено, на посту. Пора, мол, Касаткин, послужить Родине.
Пора так пора. И разговора никакого быть не может. Не я первый, в таком деле, и не я последний.
Посадили меня в эшелон, как водится, с такими же, как я, новобранцами и повезли аж до самой реки Амур.
Конечно, сперва я тосковал, как тоскует, может быть, всякий, тем более женатый человек. Вспоминал, как провожали меня родственники, в том числе и в первую очередь Танюшка и моя мамаша. Но в конце концов на людях я постепенно развеялся и вроде того что втянулся в эту для меня-то новую, а вообще-то обыкновенную солдатскую жизнь.
Служба, просто скажу, почти что понравилась мне, потому что я с детства любил аккуратность и чтобы все было как следует. В питании я не очень привередливый. Ну, словом, я вскоре же ко всему привык.