Знакомьтесь - Балуев!
Шрифт:
Крохотная электрическая лампочка, светоносная капля, висела у потолка на толстом прорезиненном проводе. Сухие строгие руки Мезенцева двигались по карте. Где- то далеко, со стороны дороги, послышалось мерное ворчание мотора.
Собака подняла голову, уши ее напряглись и встали, узкая морда повернулась в ту сторону, откуда шел звук.
— Ну вот, — сказал Мезенцев, — опять. — И решительно заявил: — Кончено. Пошлю в тыл, больше терпения моего нет! — И, словно не совсем доверяя себе, еще болеет категорически
Может, машина свернула куда–нибудь в сторону или заглох мотор, только шума ее больше не было слышно.
Но собака еще долго оставалась в напряженной позе, потом медленно вздохнула и стала укладываться.
Свернувшись в клубок, спрятав нос в кольцо пушистого хвоста, она снова начала дрожать и тихо повизгивать.
Мезенцев, не отрываясь, что–то писал, широко расставив локти и низко склонившись к бумаге. Потом он взял написанное, поднес к свету, сделал несколько поправок, тщательно сложил бумагу, провел ногтем и вдруг разорвал на мелкие клочки.
— Нет, — сказал он, — нельзя. Ничего не выйдет. Не могу, привык. — И, уже обращаясь ко мне, резко спросил: — Чай пить будете?
Если бы Мезенцев скомандовал: «Руки вверх!», я бы меньше удивился, чем этому внезапному жесту его гостеприимства.
Чай был теплый, невкусный. Но, видно, Мезенцев считал, что чай — единственный возможный повод для неслужебного разговора.
Держа в ладонях кружку с безнадежно остывающим чаем, Мезенцев говорил сухо, быстро, словно вынужденный к разговору, а не побуждаемый собственным желанием.
— В сорок первом году нам, пограничникам, пришлось первым принять предательский удар немцев. Они шли на нас танками. Мы отступали и дрались. С нами были наши собаки. Они были обучены кое–чему. С толом, привязанным к спинам, они бросались под немецкие танки и взрывали их. Мы тоже взрывали танки. Привязывали к мине веревки и бежали наперерез танку. Все искусство заключалось в том, чтобы остановиться, когда мина окажется против гусеницы танка. От моего отряда осталась одна собака. Вот эта, Дженни.
Услышав свое имя, овчарка подняла голову, навострила уши, застучала хвостом и заулыбалась, как это умеют делать собаки, морща дрожащие губы и обнажая клыки.
— Ну, ну, ладно, — сказал собаке Мезенцев и еще поспешнее продолжал: — Немцы окружили нас. Но мы вырвались. Немецкий танк стоял в засаде на просеке. Дженни бросилась к танку, на ней был последний толовый пакет. Но немецкие танкисты уже познакомились с нашими собаками. Танк стал пятиться. Он ударил задом и бил в Дженни из пулемета. Ей перебило лапу. В лесу я отрезал перебитую лапу перочинным ножом и наложил повязку. С тех пор мы всегда вместе.
И, видимо, обрадовавшись, что так все быстро рассказал, Мезенцев поспешно встал, подошел к Дженни и, погружая руку в теплую ее шерсть,
— Умная, ласковая, только вот, знаете, танки. Привяжешь — веревку перегрызет. Закроешь в блиндаже, кто–нибудь войдет — она собьет с ног, выскочит. Недавно на НП тоже. Хорошо — бронебойщики выручили. Разложили танк, когда она под него укладывалась. Прямо беда.
Собака перевернулась на спину и лизнула руку Мезенцева. Глаза ее светились. Мезенцев вытер руку и подошел к телефону.
— Хорошо, — сказал он довольным голосом, — очень хорошо! Пускай скапливаются.
Прищуриваясь, он смотрел на карту и наносил на ней толстые красные изогнутые стрелы.
В углу стукнула миска. Я подумал, что Дженни ест, и обрадовался. Но собака не ела. Она сидела, упираясь передней лапой в миску, брюхо ее было втянуто, голова с торчащими ушами повернута к окну.
Казалось, собака не дышала, так она была неподвижна. Внезапно овчарка бросилась к двери, ударилась о нее лапой и грудью, упала, потом поднялась, жалобно огляделась и, сжавшись в комок, прыгнула на стол, а оттуда в окно. Посыпались осколки стекла, рама оказалась слабой и вывалилась наружу.
Холодный ветер со снегом рванулся в хату.
Мезенцев кинулся к дверям. Зазвонил телефон. Махнув рукой, подполковник взял трубку.
Окно я заткнул свернутым полушубком. Порванную когтями Дженни карту Мезенцев заклеил.
Скоро глухие и тяжелые толчки разрывов снарядов вышибли полушубок из окна. Я вышел из хаты.
Казалось, что небо сделано из кровельного железа, оно гремело, колеблясь и выгибаясь. А облака в нем горели, словно они были пропитаны нефтью.
На рассвете я вернулся в блиндаж.
Мезенцев сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его было, как всегда, сухо, спокойно: бессонная ночь не наложила на него своего отпечатка. Ровным голосом он диктовал в штаб донесение о разгроме немецкой танковой бригады.
На следующий день я отправился к месту засады, чтобы посмотреть на разбитые немецкие танки.
Оттепель испортила дорогу. Оставив машину, мы пошли пешком. С ветвей деревьев, отягощенных снегом, капала вода. Если смотреть на ветви деревьев против солнца, увидишь, что эти капли цветные — они окрашивались в цвета радуги.
И вдруг кто–то крикнул:
— Дженни!
Да, это была она.
Собака скакала на трех ногах, забрызганная грязью, низко опустив голову к земле.
— Дженни! — закричал я. — Дженни!
Собака остановилась, повернула в нашу сторону свою красивую острую морду. Потом осторожно вильнула хвостом, приподняла над клыками дрожащие, черные, нежные бахромчатые губы и, мотнув головой, снова продолжала свой путь неровными, шатающимися скачками.
1945
Вадим Кожевников