Знамение (Двое и знак)
Шрифт:
– И как же?
– По Павлову, а дальше сам соображал: у животных не одни рефлексы.
– Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
– По душе-то оно по душе...
– Тогда чего же?
– А так.
Саша скусил травинку - и словно опять повернулся незримый ключ. Он был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом, но был далеко, в себе. И есть будто человек - и нет его: одна видимость. "Чего ему от меня надо?
– с легким раздражением подумал Алеков.
– А ведь надо...".
В теплыни неба плыли пухлые облачка,
– Возьмите меня завтра с собой, - внезапно сказал Саша.
Апеков поморщился:
– Именно завтра?
В его вопросе прозвучала ирония, призванная осадить настойчивого юнца, и намек, что научная работа - не предмет праздного любопытства. Но весь этот подтекст совершенно не дошел до Саши.
– Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, - объяснил он бесхитростно.
Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше, но посторонний совсем ни к чему, когда ты занят делом, особенно в пещерах, где всякое может случиться.
Вот это сомнение Саша уловил молниеносно. Его глаза осветила смущенная улыбка.
– Там в одном месте, куда я еще мальцом лазил, рисуночки какие-то. Я и хотел показать.
– Что ж ты сразу не сказал?!
– Я сказал.
– Когда?!
– Да с вами попросившись.
У Апекова был такой вид, что Саша поспешил добавить:
– Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом это все. Кого ни спросите - меня уж знают.
– Ага... ага...
– только и смог выговорить Апеков.
Ну, конечно! В деревне все друг друга знают настолько, что желают здравствовать, прежде чем ты успел чихнуть, а если проистекающая отсюда манера разговаривать постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простерлась до того, что он пояснил и другое:
– И мне на вашу науку охота глянуть, а то по телику ее мало показывают.
Лаконичней мог высказаться лишь математик, у которого фраза "очевидно, что..." исключает страницу-другую рассуждении.
Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь, так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от некоего дуновения, словно ему кто-то шепнул: "Ты предупрежден!"
Предупрежден? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, не знания он ищет - ему самому не ясное и то ли существующее, то ли нет.
"Абсурд", - осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что, если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме, человека, а нечто иное, чему и названия нет, но ради чего парень пытливо осматривает все духовные горизонты мира, благо теперь они видны из любой глухомани? В самом деле! Среди миллионов пастухов древности наверняка были свои Лобачевские и Эйнштейны, только науки тогда не было и осуществиться
Апеков тряхнул головой, взглянул на Сашу, который небрежно поигрывал кнутом, и наваждение сгинуло. Все было явно проще: прежде крестьянский сын обстоятельно, чтобы не прогадать, высматривал на ярмарке конягу. Теперь "коняга" - это будущая профессия, а ярмарка - весь свет. Вот и все. Ничего в принципе нового.
– Хорошо, приходи.
Апеков уже слабо верил в "рисуночки". Он пригасил надежду: привык скептицизмом защищаться от разочарований, а вдобавок знал, сколь легко ошибается глаз профана (природа тоже "рисует" - да как!). Но проверить было необходимо, да и Саша заинтересовал, хотя было в этом парне что-то неприятное, Апекова раздражавшее.
Саша появился чуть свет; Апеков еще не выбрался из палатки, когда послышалось знакомое шарканье ботфортов.
– Сапоги - это ты зря, - наскоро собираясь, сказал Апеков.
– Под землей кеды нужны, вот примерь мои запасные.
– Для ча?
– В обкатанную школой, радио и телевидением Сашину речь прорвалось инородное слово, точно он, наконец, почувствовал себя не на людях, а дома.
– Босиком полезу.
– Ноги поранишь.
Саша только пожал плечами, как бы давая понять, что предстоящее и его дело тоже. Вообще в его движениях, голосе проступило что-то хозяйственное, мужицкое; снаряжение Апекова он осмотрел так, словно брал его на свою ответственность. Археолог снисходительно подумал, что и он, Апеков, верно, прошел ту же проверку. Ладно, пусть тешится...
От ручья, где стояла палатка, Саша сразу свернул к болотцу. Минут пять они хлюпали по кочкам, затем продирались сквозь кустарник, такой густой, что идти можно было лишь пригнувшись к сырой и темной, как в погребе, земле. Понемногу наметился каменистый подъем. Похожий на лисью нору лаз открылся взгляду, лишь когда до него осталось шага два. "Вот так-то, - не без досады отметил Апеков.
– Под боком, а год тут ищи - не найдешь".
Саша скинул сапоги и ящеркой скользнул в лаз. Апекову, чтобы не отстать, потребовался весь его опыт.
Объятие сырых стен, холодящий ток воздуха, луч фонаря, который как бы с усилием проталкивал мрак, - все было привычным. Кое-где ход превращался в подлинный шкуродер, что окончательно утвердило Апекова в скептицизме: хотя древние люди для своих занятий живописью предпочитали дальние укромные уголки, удобством подхода они не пренебрегали. Оставалось надеяться, что сюда некогда вел иной путь. Апеков удивился, обнаружив в себе эту надежду.
Ход внезапно расширился и теперь вилял, пересекаясь с другими столь же удобными для движения галереями. Саша уверенно пренебрегал одними ответвлениями и столь же уверенно нырял в другие, по виду иногда тупиковые.