Знаменитые писатели Запада. 55 портретов
Шрифт:
Можно легко представить, как Кафка в своем страховом обществе диктует что-то безнадежно рутинное машинистке и вдруг замирает в поисках нужного слова. Затем находит его, яркое и образное, помещает в канцелярский текст и чувствует, как все внутри него возмущается, ведь он расплатился «ради какого-то жалкого документа» «куском мяса» из собственного тела: «…и осталось ощущение великого ужаса, что все во мне готово к писательской работе и работа такая была бы для меня божественным исходом и истинным воскрешением».
Читая дневники Кафки, все время натыкаешься на признания.
«Моя единственная профессия — литература», «Я весь — литература». Как и Флобер, Кафка испытывал
Конечно, он хотел успеха. Но он не был создан для успеха при жизни, ему была суждена только посмертная слава.
В дневнике от 22 ноября 1911 года 28-летний Кафка писал:
«Бесспорно, что главным препятствием к успеху является мое физическое состояние. С таким телом ничего не добьешься. Я должен буду свыкнуться с его постоянной несостоятельностью… Мое тело слишком длинно при его слабости, в нем нет ни капли жира для создания благословенного тела, для сохранения внутреннего огня…»
2 мая 1912 года: «…моя ненадежная голова, погибель в канцелярии, физическая невозможность писать и внутренняя потребность в этом».
21 июля 1912 года: «Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны…»
Стоп. Родственники. И первый из них — отец.
У Кафки были сложные и путаные отношения с отцом. Он долго терпел его, не спрашивал ни о чем и не пытался с ним объясниться. Вся боль и все вопросы копились внутри, в душе, и наконец все выплеснулось в «Письме к отцу», которое писатель написал в 1919 году, когда ему был уже 36 лет.
«Дорогой отец.
Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. И если я сейчас пытаюсь ответить Тебе письменно, то ответ все равно будет очень неполным, потому что и теперь, когда я пишу, мне мешает страх перед Тобой и его последствия и потому что количество материала намного превосходит возможности моей памяти и моего рассудка…»
И дальше он пишет:
«Тебе дело всегда представлялось очень простым, по крайней мере так Ты говорил об этом мне и — без разбора — многим другим! Тебе все представляется примерно так: всю свою жизнь Ты тяжко трудился, все жертвовал детям, и прежде всего мне, благодаря чему я „жил припеваючи“, располагал полной свободой изучать, что хотел, не имел никаких забот о пропитании, а значит, и вообще забот; Ты требовал за это не благодарности — Ты хорошо знаешь цену „благодарности детей“, — но по крайней мере хоть знака понимания и сочувствия; вместо этого я с давних пор прятался от Тебя — в свою комнату, в книги, в сумасбродные идеи, у полуумных друзей; я никогда не говорил с Тобой откровенно, в храм к Тебе не ходил, в Франценсбаде никогда Тебя не навещал и вообще никогда не проявлял родственных чувств, не интересовался магазином и остальными Твоими делами…»
Далее в письме Франц Кафка отвергает обвинения отца в своей «холодности, отчужденности, неблагодарности». Более того, он выдвигает встречные обвинения:
«Я был бы счастлив, если бы Ты был моим другом, шефом, дядей, дедушкой (но тут уже я несколько колеблюсь), тестем. Но именно как отец Ты был слишком сильным для меня, в особенности потому, что мои братья умерли маленькими, сестры родились намного позже меня, и потому мне пришлось
Кафка напоминает отцу, что он был «робким ребенком», а он его воспитывал «только в соответствии со своим собственным характером — силой, криком, вспыльчивостью». Такой метод воспитания себя не оправдал. Слабый и хилый мальчик, каким рос Франц Кафка, требовал иного подхода к нему — ласки, доброжелательства, подбадривания. Ничего подобного отец не проявлял в отношении сына. Только сила и только самоуверенность: «Сидя в своем кресле, Ты управлял миром».
И концовка письма:
«…Ты мог, например, ругать чехов, немцев, евреев, причем не только за что-то одно, а за все, и в конце концов никого больше не оставалось, кроме Тебя. Ты приобретал в моих глазах ту загадочность, какой обладают все тираны, чье право основано на их личности, а не на разуме. По крайней мере мне так казалось».
Сложные отношения в семье наложили мрачный отпечаток не на одного Франца Кафку. От этого же страдали, к примеру, Андрей Белый и Александр Блок. Деспотизм отца так же пагубен, как и беспредельная любовь матери. Но оставим дебри воспитания, в конце концов я не Песталоцци и не Ушинский, чтобы разглагольствовать на эту тему.
Многолетний друг и первый биограф писателя Макс Брод, описывая психоаналитический портрет Франца Кафки, отмечает, что он всю жизнь колебался между двумя «полюсами притяжения» — здоровьем и болезнью. Его личность двоилась. В стадии «болезни» Кафка проявлял маниакальную требовательность к себе, щепетильную совестливость, испытывал постоянный комплекс вины перед отцом и семьей, на него находили приступы неуверенности в своем творческом призвании, гипертрофической неуверенности, казалось бы, в самых простейших ситуациях, — все вызывало у него неврастению, гнетущее чувство одиночества и самоуничижения. Это наглядно видно из дневниковых записей Кафки и его литературных сочинений. Ужас. Заброшенность. Страх.
Вместе с тем Кафка бывал и совсем другим — стадия здоровья! Макс Брод вспоминает его живым и остроумным собеседником, великодушным человеком, с чувством такта, достаточно мягким, искренним и открытым дружбе.
Как ни странно, но иногда Кафка был способен и на социальный протест. В дни англо-бурской войны он открыто сочувствовал крошечному героическому народу, который боролся против мощной колониальной державы. Претил Кафке и великогерманский шовинизм. Однажды он, в окружении злобной толпы националистов, отказался встать, когда оркестр заиграл «Wacht um Phein» («Стража на Рейне»). И это был вызов. Но таких смелых поступков в жизни Кафки насчитывалось немного.
Если верить Максу Броду, то вся жизнь Кафки была движением от тьмы к свету, от болезни к здоровью: «Две противоположные тенденции боролись в Кафке: тяга к одиночеству и стремление к общению. Но правильно понять его можно, только осознав, что он принципиально порицал в себе безусловно имевшее место стремление к одиночеству, что высшей целью и идеалом для него была жизнь, включавшая в себя общение и осмысленный труд».
Таков casus Кафки по Максу Броду.
А вот признание самого Кафки: «Без предков, без супружества, без потомков, с неистовой жаждой предков, супружества, потомков…» (21 апреля 1922).