Знаменитые самоубийцы
Шрифт:
Он словно не придал этому эпизоду особого значения и даже ухмыльнулся, но в глубине его светлых глаз Герасимова угадала ужас. Валерия Герасимова справедливо писала, что внешние обстоятельства не должны были привести его к самоубийству. Несмотря на опалу, у него оставались «литературная известность, дача, квартира, жена, любовница, охота, рыбалка…»
К роковому выстрелу привели другие причины.
Он был человеком одиноким, закрытым для других. Собутыльников, приятелей было хоть отбавляй. Но он не имел ни одного настоящего друга, некому было раскрыть душу.
Так
– А я, знаете, сейчас очень одинок.
В последние месяцы перед смертью он не пил. У него развилась тяжелая депрессия. Первые проявления душевной болезни обнаружились у него довольно рано. Ему и тридцати не было, когда у него случилась, как он сам выразился, «неврастения в очень острой форме».
В 1929 году он писал своей партийной наставнице Розалии Землячке: «В дом отдыха загнала меня неврастения в очень острой форме. Объясняется она все возраставшим и все более мучившим меня противоречием между желанием, органической потребностью писать, сознанием, что в этом состоит мой долг, и той литературно-общественной нагрузкой, которая не дает возможности писать и от которой никак нельзя избавиться».
В 1945 году Фадеев подумывал о самоубийстве. Зашли к нему в комнату, а он пишет прощальную записку, и на столе лежит наган.
Накануне самоубийства Фадеева навестил старый друг – Юрий Николаевич Либединский (в прошлом один из руководителей РАПП, автор знаменитой повести «Неделя»; в 1937 году его исключили из партии, но не арестовали). Фадеев недавно вернулся из больницы. Врачи, добиваясь, чтобы он бросил пить, запугивали его, говорили, что у него цирроз печени – неизлечимая болезнь. Он удрученно рассказал Юрию Николаевичу, что у него осталось всего четверть печени.
«Врачи, – вспоминал Либединский, – исходя из неправильно понимаемой психотерапии, с целью отвратить от алкоголизма, уверяли, что состояние здоровья у него хуже, чем оно было в действительности. Следовательно, он думал, что ему предстоит до конца своих дней, – конца, судя по тому, что говорили врачи, все равно недалекого, – безуспешная борьба с болезнью, которой он стыдился.
Он знал, что в связи с этой болезнью ему предстоит унижение, что его будут срамить общественно, – а он всегда переносил этого рода упреки с особенной болезненностью».
В те же дни Фадеев побывал у кинорежиссера Эсфири Ильиничны Шуб. Они дружили. Она оставила воспоминания, опубликованные через много лет (см. «Литературная газета», № 52/2001):
«У Фадеева было уставшее лицо, пронзительный взгляд по-необычному светлых глаз, и он часто зевал. Он сказал, что принял ночью четыре облатки нембутала, и они не подействовали. Принимал их каждый час. Как видно, засыпать ночью ему будет все трудней. И что надо с этим смириться.
Как правило, несмотря на сильное отравление алкоголем, с сердцем и печенью в Кремлевской больнице справляются. Он сказал, что и сердце, и печень у него все же «ваньки-встаньки». Хуже с психикой.
Он находится под наблюдением психиатра и что он сам хотел полной изоляции в больнице. С психиатром
Самоубийство его дочери, похоже, лишь подтверждает генетический характер фадеевского недуга. Он был душевно больным человеком, нуждался в психиатрическом лечении. Но медицина того времени не могла оказать ему такой помощи. Лекарства, способные влиять на биохимические процессы в головном мозге, уже появились на Западе, но еще не дошли даже до лечебно-санитарного управления Кремля.
В момент острой депрессии Фадеев лег на диван, обложился подушками и выстрелил прямо в сердце из револьвера системы Нагана.
«Оставаясь человеком умным и тонкой души, – говорил Хрущев, – он, после того как разоблачили Сталина и показали, что тысячные жертвы были вовсе не преступниками, не смог простить себе своего отступничества от правды. Ведь гибла, наряду с другими, и творческая интеллигенция. А Фадеев лжесвидетельствовал, что такой-то и такой-то из ее рядов выступали против Родины.
Готов думать, что он поступал искренне, веруя в необходимость того, что делалось. Но все же представал перед творческой интеллигенцией в роли сталинского прокурора…
Фадеев, терзаемый угрызениями совести, изжил себя и к тому же боялся встретиться лицом к лицу с теми писателями, которых он помогал Сталину загонять в лагеря. Некоторые вернулись потом. Он, как честный человек, не смог пережить такого и покончил жизнь самоубийством».
Корней Чуковский записал в дневнике:
«13 мая. Воскресенье. Застрелился Фадеев.
Мне сказали об этом в Доме творчества – и я сейчас подумал об одной из его вдов – Маргарите Алигер, наиболее любившей его, поехал к ней, не застал, сказали: она – у Либединских, я – туда, там – смятение и ужас: Либединский лежит в предынфарктном состоянии, на антресолях рыдает первая жена Фадеева – Валерия Герасимова, в боковушке сидит вся окаменелая – Алигер.
Мне очень жаль милого А.А., в нем – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие.
Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу «до слез умиления», должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы.
Он не имел ни одного друга – кто сказал бы ему, что его «Металлургия» никуда не годится, что такие статьи, какие он писал в последнее время, – трусливенькие, мутные, притязающие на руководящее значение, только роняют его в глазах читателя, что перекраивать «Молодую гвардию» в угоду начальству постыдно; он – совестливый, талантливый, чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою совесть вином».