Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Шрифт:
— Милости просим, — протянул он немцу стаканчик. — Не побрезгуйте нашей некультурностью. Это называется, по-нашему, вишневка, а по-вашему — кирш и еще как-то. Своего, так сказать, завода. Для свадьбы специально приготовлена.
Немец, улыбаясь, взял пустой стаканчик. Подставил под горлышко бутыли, наклоненной Сазоном Ивановичем. Подержал, пока стаканчик наполнился темно-красной жидкостью. Но пить не стал, протянул хозяину:
— Сам, сам. Битте.
— Ага, понятно, — принял стаканчик Сазон Иванович и, не возражая, выплеснул его в свой обросший дремучим волосом
Офицер выпил после Сазона Ивановича из другого стаканчика и закусил кусочком сала, тоже после того, как сала отведал хозяин.
— Данке, — сказал офицер и резко разрубил воздух кожаной перчаткой: можешь, мол, ехать.
— Видал, как он проверил на мне, как на собаке, что выпивка и закуска не отравленные? — спросил Сазон Иванович, когда они отъехали. Культурность! Ничего не скажешь. Выпил, закусил и даже документы у тебя не проверил.
— А солдат только облизался, — заметил Михась.
— Ну это уж такое солдатское дело. Во всех державах. Только облизываться.
— А для чего, Сазон Иванович, вы вишневку с собой везете?
— Вот для этого и вожу. Если б не вишневка да не мой разговор, он, пожалуй бы, ссадил тебя сейчас с телеги с твоим аусвайсом и — в комендатуру. А там — разбирайся. Глядишь — и ножки уже болтаются, а головушка — в петле. Разговоришься...
— Ну уж вы начали и — поповскую дочь для чего-то приплели, и великую Германию.
— Глупо, что ли, считаешь? Значит, еще совсем молодой. Не понимаешь. А глупость другой раз всего сильнее за сердце берет. И лесть. Лестью можно тигра уничтожить. Уж на что есть люди высокого положения, словно каменно-железные, неприступные, а и то...
— Стой, стой! Стой, твою...
Михась похолодел, услышав злобную ругань.
Из-под моста появились, вылезли три полицая с повязками на рукавах и с винтовками наперевес — побежали за телегой.
— Стой! Не слышишь, бандит? — кричал долговязый, бегущий впереди полицай в черном матросском бушлате, в широких синих галифе и в желтых сапогах. — Я тебя сейчас подыму за уши, покажу Москву...
Михась понял, что на этот раз вишневка и разговор едва ли выручат. Легче обхитрить немца, чем полицая, который хочет выслужиться перед немцем. Нет на свете людей беспощаднее холуев.
Сазон Иванович остановил лошадку. И тут произошло неожиданное для Михася.
— Ты кого, паразит, называешь бандитом? — спросил Сазон Иванович долговязого. — Что, с утра уже залил зрение? Вот я Фогелю расскажу про ваши дела. Ты куда лошадей дел из Ермаковичей?
— Да что вы, господь с вами, господин Кулик, — опешил полицай и закинул винтовку на ремне вниз дулом за плечо. — Лошадей из Ермаковичей перегнали в Шагомль еще когда, по распоряжению господина Климовича. А я обознался. Здравствуйте...
— Здравствуй, нос красный, — все еще сердясь, усмехнулся Сазон Иванович. — Что это вы там, под мостом, засели?
— Ищем одно дело. Есть сведения, — замялся полицай. — Закурить не угостите?
— Чего ищете-то?
— Нынешней ночью — вы не слыхали? — в Ермаковичах завод на воздух взлетел. Шпалы железнодорожные
— Меньше пили бы полицианты, никаких бы пожаров не было, — разобрал вожжи Сазон Иванович. — А то вот вы только пьете да мухлюете, а московские агенты действуют: взрывают да палят. Вот так все и идет. Ну ты, Захаровна! — прикрикнул он на лошадку и легонько огрел кнутом.
— А я думал, вы и этих угостите вишневкой, — улыбнулся Михась, когда лошадка с галопа снова перешла на рысь.
— Вишневка мне самому для дела нужна, — получше прикрыл соломой бутыль Сазон Иванович. — Она мне вроде лекарства. По моему положению, если не выпивать, никакой нервной системы не хватит. Ты гляди как. От населения мне — позор: немецкий, мол, подхалим и прочее такое. Погоди, мол, если Красная Армия возвернется, мы до тебя доберемся. От партизанов незнакомых — постоянная угроза. Не дам бульбы, картошечков или еще чего, значит, вот против тебя автомат — и очень скорое дело. От немцев — то же самое. Или вот, как мы видели, петля на шею. А выпьешь — как-то все в иной окраске получается. Правильно?
— Не знаю, — покачал головой Михась. И задумался. — Уж тогда, может быть, вам прямо к партизанам податься?..
— Милый ты мой человек, — вдруг горестно засмеялся Сазон Иванович, — да в партизаны я хоть завтра с дорогой бы душой подался. Чего мне терять? Мои сыновья — все трое — в Красной Армии. Старуха моя еще под войну в Саратов к дочери отъехала. Внучат нянчить. Путался я тут, откровенно говоря, с одной бабенкой в прошлом году. Одним словом, имел неосторожность спутаться. И бабенка была — беда какая въедливая...
«Вроде Клавки», — быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно испытал двойное удовольствие — и от мимолетного воспоминания о Клавке и от того, что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.
— Ну ты, очень нервная! — прикрикнул опять Сазон Иванович на лошадку, заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу ветвистый куст. — И ведь что она задумала? Она, эта Ганнуля, задумала вдруг расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга. А как же я могу это позволить при живой-то законной жене? Бабенку пришлось отпустить. Она за одного вдовца официально вышла замуж. И вот теперь гляди. Немцы ожидают от меня верной службы — стало быть, подлости. Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я подлости не делал. И душа и совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на своем немецком посту?
— Да, — опять покачал головой Михась. И снова спросил: — А может, правда, вам лучше в партизаны пойти?
— Да я же говорю и повторяю — я с полным удовольствием, хоть завтра. Но Казаков одно лишь утверждает: «Погоди! Погоди, говорит, еще хоть с полгода. Ты нам больше нужен у немцев, чем у партизан». Видишь, какое дело. И он сам, Казаков, иногда разной хитростью поддерживает меня на моей немецкой должности, о чем можно рассказать разве что после войны. Если я, конечно, сохранюсь, во что уж не сильно верю...