Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Шрифт:
— Вы меня не поняли, Василий Егорович, — виновато сказал Михась.
— Нет, я тебя понял, Миша. Давно понял. Ты хороший хлопец. И это хорошо, что мы не учили наших детей презирать другие народы. Но тол все-таки будем вытапливать. И пусть они в поездах ревут, как ты говоришь, и стонут. Не жалко. Мне теперь никого не жалко. Себя не жалко. Вот так. Выбрасывай эти пустые стаканы. И давай те снаряды сверху. Хороший жар! Просто удивительно, какой хороший жар!
Василий Егорович был весел, как-то злобно, озорно весел. Будто выпивши.
Михась вылез из ямы, вынес, выбросил пустые стаканы и, наглотавшись за это время
— Это правильно вы говорите, Василий Егорыч. Это я понимаю, что жалеть кого-то еще рано. Поскольку, во-первых, немцы сами начали, по своей охоте и теперь из-за них идет такая вот война. Нам читали на днях приказ из Москвы. И в приказе прямо указывается...
Василий Егорович перебил его:
— Этот снаряд отложи. Это стопятидесятимиллиметровый. Их, кажется, шесть штук. Их отдельно будем делать. Надо, чтобы одинаковые шли. Чтобы сразу поспевали.
Михась отложил большой снаряд, протянул поменьше и опять заговорил:
— Так вот, Василий Егорыч, я говорю, этот приказ партизанам прямо указывает...
— Указывает? — прохрипел, как перед новым приступом кашля, Бугреев. Но не закашлялся. — Эх, Миша, кабы кто-нибудь указал, как вот тол из снаряда вытапливать. Ведь вот положение. Даже градусника нету. Втемную работаем, на благ святых, наобум лазаря. И никакой инструкции. Не знаешь, когда тебя нелегкая толкнет. Зачерпни-ка мне, Миша, ковшичком водички. Жарко! Дышать нечем. А кашля нет. Грудь, что ли, согрелась...
Михась сам давно уже хотел пить. Жара истомила и его, — правда, может быть, меньше, чем Василия Егоровича, который теперь безвылазно — в яме.
Михась с наслаждением, с жадностью выпил почти полный ковшик теплой воды из огромного ушата после того, как напился Бугреев.
А есть, странное дело, теперь уже не хотелось. Михась даже забыл о своем мешке, оставленном в мастерской.
— Если б немножечко посолить эту водичку, — поднял голову над ямой Бугреев и кивнул на ушат в углу. — Не так бы тяжко было. Не так бы томила жажда. Хоть щепотку бы соли кинуть туда. Нету...
Михась удивился этим словам, но ничего не ответил, не успел ответить.
В дверь ворвался прохладный, освежающий ветер. Это Феликс открыл дверь.
— Мы с Евой привезли снаряды. Все забрали из-под белого ангела.
— Вот и хорошо, сынок. Очень хорошо, — погладил себя по мокрой от пота голове Бугреев. — Оставьте эти снаряды у дверей. Михась их занесет.
— Можно, я тут немножечко побуду? — как-то особенно жалобно попросил Феликс, опять прислонившись к косяку двери. — Я погреюсь. А Ева пока покараулит.
— Нет, — сказал отец. — Тут опасно. И ни к чему. Я же тебе русским языком говорю, и ты сам понимаешь. Мамаша мне башку оторвет, если с тобой что-нибудь случится.
— Не оторвет, — зябко поежился Феликс.
— Нет, — повторил отец. — Нечего тебе тут делать. Иди... Или вот так. Возьми этот ящик с толом. Он уже готов. Михась, поставь ему ящик на тележку. Слышишь, Феликс? Увези этот ящик домой. Отодвинешь доску под крыльцом. Знаешь, как мы делали? Туда выложишь все из ящика. А ящик привези обратно. И дома погрейся. Погоди! Дома скажи маме, пусть готовит ужин. Картошки пусть напечет. Через час мы придем
— Еве не холодно, — сказал Феликс. Но ушел.
— А под крыльцом — это не опасно? — спросил Михась.
— Что опасно?
— Ну вот под крыльцом вы держите тол. Это не опасно, если найдут? Ведь могут найти, если обыск...
— Были у нас уже всякие обыски, — махнул рукой Василий Егорович. — И под крыльцом искали, и везде. Нечего больше искать. Да и под крыльцом всего удобнее хранить, если хочешь знать. Там у нас напихано всякое барахло...
— Все-таки, — сказал Михась. — По-моему, это опасно...
Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.
— Многое что опасно, Миша, — улыбнулся он. — Но волков бояться — в лес не ходить. Вот теперь это, — кивнул на яму, на огонь в яме, на котел с кипящей водой, — уже не в первый раз делаю. Раньше — на кострах, а сейчас — здесь. И, наверно, в пятый и в десятый раз буду делать, если потребуется. Но начинать этот мартышкин труд всегда тяжело. Как-то муторно, тяжко на душе. А начнешь — и как будто так надо. Хочется сразу побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно в последний раз это делаешь. Кажется, больше сил не хватит опять это начинать. Вот так. А сегодня я, должно быть, немножечко разогрелся и перехватил. Сколько времени?
Михась посмотрел под лампой на свои великолепные часики:
— Шестой час. Двадцать минут шестого.
— Многовато, — покачал головой Василий Егорович. — Давно бы пора чего-нибудь перехватить. Эдак, не жравши, и ноги не потянешь. Да и с тобой, Миша, я, пожалуй, некрасиво поступил. Не дал тебе даже передохнуть с дороги. Сразу втянул тебя в дела. — Улыбнулся. — Хотя ты не гость, а заказчик. Но все-таки ты, наверно, притомился?
— Нет, я — ничего. Но вы, я думаю, устали.
— Устал, — сознался Бугреев. — Очень устал. Это я, пожалуй, напрасно по жадности еще одну тележку велел привезти. По жадности. Но теперь уж делать нечего. Надо ее доколотить. Неудобно, опасно оставлять у сторожки целые снаряды. И обратно к могиле везти их глупо. Надо доколотить. Нельзя так бросить. И главное — дело идет хорошо. Хороший жар. Тишина. Воскресенье. Оставайся у нас ночевать. Завтра немножечко передохнешь, выспишься. Ты можешь еще денек у нас погостить? Не сильно забранят тебя в отряде?
— Вообще-то не забранят. Я могу. Но надо тол доставить. Ночью буду хлопотать насчет транспорта.
— Ну ладно, тогда еще немножечко поработаем.
Василий Егорович опять спустился в яму.
Михась, не надевая стеганки, вынес ящик с толом, установил его на тележку, привязал.
Феликс, швыркая носом, будто плача, увез тележку в кладбищенскую темноту.
А Евы нигде не было. Где же она?
Михась, вспотевший, в прилипавшей к спине рубахе, вздрагивая от вечерней прохлады, стал переносить в сторожку только что привезенные снаряды. И все время думал о Еве. После рассказов о ней Феликса и сердитых замечаний Василия Егоровича Михась испытывал к Еве почти враждебность, смешанную, однако, с удивлением. Интересно было бы посмотреть, какая она. Интересно было бы даже заговорить с ней. Но Ева почему-то ни разу не вошла в сторожку.