Знаменитый Пургин
Шрифт:
А моего хитрого предложения он будто бы и не слышал, а лишь, надув щеки, отпыхнулся, помотал головой и опять было веялся за вожжи.
Но тут завизжали, заплескались ребята за елками в бочаге, и Екимыч завистливо прислушался.
Он прислушался, а я вмиг его понял.
— Чего, — говорю, — стоять, зря слушать; сбегай да и сам оплеснись… Тут ведь рядышком, тут всего до воды два шага…
И Екимыч не очень-то уверенно сначала, а потом все смелей и смелей заморгал на меня и, оглянувшись на далеких косцов, зашептал:
— Верно! Я мигом… А
И он прикрутил вожжи к железной подпорке сиденья и, приседая на ходу так, чтобы его не заметил Пургин, затрусил к темным елкам, к синему бочагу.
Ну, а я, довольнехонький самим собой и очень гордый внезапным доверием Екимыча, обошел так и этак косилку, Я потрогал ее нагретое солнцем сиденье, потрогал облепленные зелеными листьями и былинками колеса, а потом обошел и лошадей.
Я хотел было погладить более покладистого характером Сударика, но теперь и он, а тем более Воронко, так притопывали копытами, так били хвостами и головами, стараясь отогнать от себя злющих слепней, что я притрагиваться к лошадям не решился.
Я лишь насгребал две большие охапки травы и подсунул им под самые морды.
Оба мерина в охапки сразу уткнулись, захрумкали, топотать стали реже.
И вот тут мне в голову пришла соблазнительная мысль: «Чего это я стою рядом с косилкой и напрасно теряю золотое время? Дай-ка вспрыгну на самое сиденье… Тогда получится, я совсем как настоящий на косилке ездовой!»
И я — вспрыгнул.
А Воронко, привыкший к тому, что если седок на месте, то надо, не дожидаясь никаких понуканий, тут же и вперед подаваться, голову вскинул, на хомут, на постромки налег да и пошагал…
Послушный Сударик тоже, разумеется, тронулся.
А поскольку косилка была выключена, и ходовые колеса крутились легко; а так как из-за елок выскочил весь мокрый Екимыч и с перепугу заорал несуразно! «Держи-и! Держи-и! Зарежет!» — то Воронко, увлекая за собой и Сударика, и косилку, пустился теперь во всю свою прыть.
И пустился он не вдоль начатого прогона, а наискосок, через некошеную траву, прямо к своему Пургину. Пургин-то издали всю эту картину увидел, сам закричал, сам руками замахал; ну, смышленый Воронко решил, что это его ко всему прочему еще и сам хозяин к себе зовет.
И вот кони, закусив удила, мчатся. Екимыч, стараясь их упредить, жмет-нажимает, топочет сапожищами вдоль ельника. Косилка со звоном, лязгом по кочкам скачет; а я уцепился обеими руками за жесткие края сиденья и чувствую, что если меня еще разок вместе с косилкой как следует подбросит, то я так под стальные ножи и полечу.
Я понимаю: мне надо бы хоть за вожжи ухватиться, да они привязаны далеко под сиденьем, и мне их в такой ужасной тряске не достать.
Я понимаю: мне надо бы хоть «Тпру!» крикнуть, да губы меня не слушаются, у меня дух и тот весь переняло.
И тогда я сжался
Земля и небо перевернулись, еще раз перевернулись, а когда я опомнился и, словно перепуганный заяц, сел столбиком в траве, то косилка и кони стояли уже далеко от меня, не двигались. Их перехватили сразу с двух сторон Пургин и Екимыч. И я увидел, как Пургин, кратко взмахнув рукой, сказал Екимычу что-то такое крепкое, что Екимыч лишь головой крутнул и даже попятился.
А потом они кинулись в мою сторону. И я хотел было вскочить, от них спасаться, да улепетывать было некуда. Ко мне и слева, и справа, отовсюду по всему лугу тоже бежали люди.
Бежали, кричали: «Мальчишку подкосило! Леньку Астина машиной подкосило!» — и бежала среди толпы моя тетушка Астя, и видно было, что у нее от ужаса так все и отнимается, и она то и дело встает и опять бежит.
Но всех раньше ко мне подскочили Пургин и Екимыч. Я зажмурился: «Ну, будет сейчас трепка так трепка!» А Пургин — весь, как стена, белый, лицо худое, страшное — сцапал меня железными руками, над травой, над собой вызнял, мигом всего глазами обшарил да еще и спрашивает:
— Жив?
— Жив… — отвечаю я.
Тут он меня обратно на землю поставил, и тетушка Астя так на траву с ходу и села, заплакала, а сам Пургин опустился рядом со мною на корточки, глаза в глаза мне смотрит и почти уж спокойно говорит:
— Сбезобразничать хотел, а?
— Нет, — всхлипываю, — поработать…
— А зачем? Ты еще маленький.
— Затем, — отвечаю, — что за работу-то ты мне, может, часы бы ходики подарил…
— Какие такие ходики? — так и опешил Пургин.
— Да такие, как у меня! — подсунулся услужливо Екимыч. И, все еще виновато помаргивая рыжими ресницами и утирая ладонью мокрые волосы, он пустился объяснять:
— Ему, Николай Арсентьевич, не столько ходики нужны, сколько знакомство с тобой. Личное. Он все уши мне прожужжал, все говорит: «Скажи да скажи про меня Пургину!» — а теперь вот, видишь, взял да и сам, как сумел, тебе и представился.
— Не может быть! — удивился еще больше Пургин и опять с великим интересом заглянул мне в лицо: — Неужто это ты из-за моей персоны на косилку полез?
— Угу, — покраснел я, и тогда Пургин как-то очень уж хорошо рассмеялся, и встал, и притянул меня за плечо к себе: — Ну что ж… Считай тогда, что мы уже и приятели. А вот насчет серьезной работы, Ленька, так давай сначала по-дружески померяемся.
И он привлек меня еще ближе, и макушка моя оказалась ему как раз лишь по светлую пряжку пояса, и он мне сказал:
— Эх-х, вот беда! Для настоящей работы ты пока еще все-таки не дотянул… Но и тут дело поправимое. Давай договоримся так. Расти-подрастай до будущего лета, считай это моим заданием, а на будущее лето померяемся опять. А как увидим, что подрос, так тут тебе и вожжи в руки… Согласен? Идет?