Знаменосцы
Шрифт:
— Там! — Черныш показал рукой в тыл, не останавливаясь.
— Давайте, самоварники, — крикнул раненый вслед минометчикам. — За Парламентом их набилось, как червей. Давайте, браты…
Парламент, высокий, темнокоричневого цвета, с готическими шпилями по бокам и куполом в центре, мрачно смотрел на бойцов. Он как будто удалялся от них, опускался в Дунай. Он был похож на огромный средневековый собор.
Без крика падали раненые. Минометчики, передвигаясь короткими перебежками, уже соединились со штурмовиками лейтенанта Барсова.
— Евгений, ты здесь? — услыхал Черныш голос откуда-то
Немцы, бешено отстреливаясь, отступали за гранитные массивные колонны. Эти колонны с западной стороны, со стороны Дуная, подпирали тяжелый тысячетонный Парламент.
Хаецкий, пробираясь под стеной, подкрадывался к одной из таких колонн, за которой стоял автоматчик. Немец строчил, не замечая Хаецкого.
Мало у тебя глаз, ворог! Не знаешь ты, что долгие недели городских боев в лабиринтах Пешта многому научили бойца Хаецкого! Сто семьдесят кварталов, добытых в жестоких боях батальоном Чумаченко, не прошли для Хаецкого даром. Он привык уже к этим трущобам и подземельям, к баррикадам на улицах, к окнам-бойницам, к колоннам-защитницам. Он уже знает, где ему нужно быть осторожным, а где бесстрашным прыжком выскочить вперед.
Так, как здесь.
Из-за колонны виден был ствол черного автомата. Хаецкий прыгнул сбоку, схватил горячий ствол обеими руками и дернул на себя. За автоматом из-за колонны потянулся и немец. Здоровенный, выше Хомы, в черных наушниках, с блуждающими, дикими глазами. Он никак не хотел выпустить автомат из рук, словно и сам был частью этого автомата. С минуту они, сопя, тянули друг у друга автомат, каждый стремился схитрить и столкнуть противника в Дунай. Но немец пятился от берега. Пятился и Хома. Наконец, Хома, улучив момент, изо всех сил повернул автомат. Руки немца хрустнули в суставах. Какой-то солдатик, незнакомый Хоме, пробегая мимо, походя треснул немца прикладом по черепу. Немец схватился за голову, закружился, но не упал. Он с ужасом косился на высокий берег, закованный в камень. Дунай темнел внизу, как пропасть.
— Не крутись! — тяжело дыша, крикнул Хаецкий и стукнул немца его же автоматом. — Поддержу!
Немец очутился у берега. Хома, разозлившись, поддал ему сапогом в зад. Немец полетел в воду.
Длилось это считанные секунды.
Весь берег клокотал и вихрился. Тяжелый вонючий дым стлался над рекой. Штурмовики вдоль всей набережной гранатами и врукопашную добивали противника.
Тем временем по улицам прилегающих к Парламенту кварталов уже тянулись колонны пленных. Сами пленные теперь ускоряли шаг, чтобы быстрее выйти из-под огня своей артиллерии. Она без умолку била по Пешту с высот Буды.
Торопливо прошла колонна венгров с белым флагом из одеяла, со своим полковником впереди.
— Где
Орловцы и черниговцы показывали ему, не пользуясь картами Будапешта.
Немцы брели в колоннах, опустив головы, ни на кого не глядя. Они шли сейчас в самых нелепых костюмах. Только немногие были еще в своей униформе, на остальных были пальто, плащи, шляпы, у многих шеи были затянуты платками. Странные превращения произошли с этой армией: как только она оказалась без оружия в руках, сразу стала похожей на колонну арестантов. Как будто ведут их по городу из тюрьмы на работу или в баню. У них не было силы, морального права встретиться взглядом с бойцами, которые стояли на тротуарах еще потные, разгоряченные, радостные после боя. Хоть было совсем не холодно, у пленных под носами висели капли.
— Хотя б утерли свои арийские носы, — кричали бойцы.
Партию пленных, человек полтораста, гнал Казаков. Сержант был сегодня особенно возбужден.
— Чистокровное стадо, — кричал он знакомым однополчанам. — Даже два оберста. Вон видите, нос долотом вниз… Думаю, что майор Воронцов разрешит нам сегодня сесть на лошадей.
— А Буда?
— Ей то же самое будет!
Колонны брели и брели.
— Было в сорок первом году, — обратился к товарищам на тротуаре какой-то тонконогий пожилой пехотинец в обмотках, туго накрученных до самых колен, — было, братцы: один их автоматчик гнал наших десять. А теперь наш автоматчик гонит их сотню.
— История, батя, история, — вмешался бас. — Колесо истории. Тютюн ван? 20
— Нынчен 21. Сигары… гавайские.
— Это барахло, батя. Кременчугской махорочки б!..
XXIV
После боя на набережной минометчики, влетев в помещение Парламента, столкнулись у входа с Ференцем.
— Ты уже здесь, Ференц? — крикнул Вася Багиров. — Убьют! Еще стреляют…
— Уже не убьют, — снимая шляпу, торжественно ответил художник. — Уже нет.
Приблизившись к Чернышу, Ференц взял его за руку.
— Товарищ лейтенант… гвардии, — произнес он с акцентом. — За всё… всем вам… всей России…
И хотел поднести руку к губам. Черныш, краснея, вырвал руку.
— Что вы, Ференц? У нас… так не делают.
Они побежали вверх по белым мраморным ступеням. За бойцами, размахивая полами своего макинтоша, спешил Ференц. Он указывал на колонны из цельного мрамора, возвышавшиеся по сторонам.
— Наш шедевр.
Шедевр! Это слово больно задело Черныша. Перед ним предстал наяву Саша Сиверцев из альбома художника. Тогда Ференц тоже так сказал.
— Эти завезены из Швеции… Эти из Феррары… Эти из Германии… Монолиты…
Хома внимательно оглядывался по сторонам. Ему все казалось, что за каждой колонной в полутьме притаился чужой автоматчик.
— Приемный зал… Красное дерево… Бронза… Розовый мрамор… Шедевры…
Бойцы какого-то другого полка группами спускались навстречу, с ручными пулеметами на плечах, возбужденные, сияющие. Пошучивая, они гнали несколько обезоруженных фрицев.