Знаменщик

Полк стоял на железнодорожной насыпи и служил мишенью для прусской армии, расположенной напротив него, около леса. Перестреливались на расстоянии восьмидесяти метров. Офицеры кричали: «Ложитесь!» — но никто не повиновался им, и храбрый полк стоял, тесно сомкнувшись около своего знамени. В лучах заходящего солнца, рядом с хлебными колосьями и пастбищами, эта кучка измученных людей, окруженная густым дымом, имела вид стада, застигнутого врасплох в чистом поле грозой.

Сколько сыпалось ядер на этой насыпи! Только и слышны были треск

ружей, перестрелка, глухой шум обломков, падавших в канаву, и пули, которые гудели от одного конца поля битвы до другого. По временам знамя, развевавшееся над полком, волнуемое ветром картечи, исчезало в густом дыму. Тогда раздавался строгий и спокойный голос, покрывавший пальбу и проклятия раненых: «К знамени, ребята, к знамени!» Тотчас же, смутно, подобно тени, в красноватом тумане появлялся офицер, и героическое знамя, становясь живым, снова развевалось над полем, сражения.

Двадцать два раза оно падало! Двадцать два раза его древко, еще теплое, выскользало из умирающей руки, было подхвачено и поднято; и когда, при закате солнца, уцелевшая от полка небольшая горсточка людей медленно отступала, знамя было лишь тряпкой в руках сержанта Горнуса, двадцать третьего знаменщика в течение дня.

Этот сержант Горнус был старый служака — тупица, который едва умел подписать свое имя и в течение двадцати лет дослужился лишь до чина унтер-офицера. В его низком и упрямом лбе, в сгорбленной спине, в машинальной походке рядового сказывались все невзгоды, испытанные найденышем, и жизнь в казармах. К тому же он был заикой, но от знаменщика и не требовалось красноречия. В тот же вечер полковник сказал ему: «У тебя знамя, мой милый; сохрани же его!»

И на его бедную походную шинель, выцветшую от дождя и солнца, маркитантка сразу же нашила золотую каемку подпоручика.

Событие это было единственной светлой звездочкой и гордостью в этой покорной жизни. Фигура старого служаки вдруг как будто преобразилась. Сгорбленная спина выпрямилась, опущенные вниз глаза глядели открыто и прямо и смело следили за развевающимся лоскутом; крепкая рука держала его высоко, не страшась ни смерти, ни измены, ни поражения.

Не было человека счастливее Горнуса в дни сражения, когда он держал обеими руками древко, твердо укрепленное в кожаном футляре. Он не говорил и не шевелился. Серьезный, неподвижный, он как будто священнодействовал. Вся его жизнь, все силы сосредоточились в его пальцах, обхватывавших этот прекрасный золоченый лоскут, в который целились пули, и в его вызывающих глазах, которые прямо устремлялись на пруссаков, как бы говоря: «Попробуйте-ка только отнять его от меня!»

Но никто не пробовал сделать это, даже сама смерть. После Борпи и Гравелотта, самых кровопролитных сражений, знамя возвращалось отовсюду изрубленное, продырявленное, прозрачное от ран; но его всё еще держал старый Горнус.

Наступил, сентябрь. Началась осада Меца и продолжительная стоянка в грязи, от которой пушки покрывались ржавчиной, где от лихорадки и тоски погибали лучшие войска в мире, страдавшие от бездействия и недостатка провианта.

Начальники и солдаты пали духом; один Горнус не

терял веры. Трехцветный лоскут заменял ему всё, и пока он чувствовал его в своих руках, ему казалось, что ничего не потеряно. К несчастью, знамена сохранялись в квартире полковника, в одном из предместий Меца; и бедный Горнус страдал не менее матери, отдавшей ребенка на вскормление. Он беспрестанно думал о знамени. Когда же на него находила тоска, он отправлялся в Мец, чтобы только увидеть его на старом его месте, около стены; он возвращался оттуда, полный храбрости и терпения, внося в свою промокшую палатку мечты о сражении и походах, и о трехцветном знамени, развевающемся над прусскими траншеями.

Приказ маршала Базена разрушил все эти иллюзии. Проснувшись в одно прекрасное утро, Горнус увидел весь лагерь в волнении; солдаты стояли группами, возбужденные, взволнованные; раздавались крики гнева, руки поднимались по направлению города, как будто бы указывая на виновного. Слышались крики: «Схватить его! Расстрелять!!» Офицеры не призывали к порядку. Они расхаживали в отдалении, с опущенной вниз головой, как будто им было стыдно перед своими солдатами. И действительно случилось нечто позорное: 150 тысяч хорошо вооруженного, здорового войска по приказу маршала сдавались неприятелю без боя [1] ).

— Что же будет со знаменами? — спросил Горнус бледнея.

Знамена были выданы неприятелю вместе с ружьями, с обозом и всем…

— Чёрт их побери! — сказал заикаясь бедняга. — Но мое им не достанется.

И он побежал по направлению к городу.

В городе царило большое возбуждение. Гвардейцы, горожане и постоянные войска кричали и волновались. К маршалу направлялись дрожащие от негодования депутации. Горнус ничего не видел и не слышал. Он говорил сам с собой, поднимаясь по улице предместья:

— Отнять мое знамя? Да разве это можно? Разве они имеют право на это? Пусть он отдает пруссакам всё свое имущество, свои золоченые кареты и свой прекрасный сервиз, привезенный из Мексики. Но это знамя принадлежит мне. Это моя честь. Я запрещаю трогать его.

Все эти фразы прерывались от быстрой ходьбы и привычки заикаться; но у старика была вполне ясная и определенная мысль — взять свое знамя, развернуть его над полком и броситься на пруссаков со всеми теми, кто согласится последовать за ним.

Когда он пришел в квартиру полковника, его даже не впустили. Раздраженный приказом, полковник не хотел видеться ни с кем, но от Горнуса было нелегко отделаться. Он бранился, кричал, толкал вестового.

— Мое знамя, я хочу свое знамя…

Наконец отворилось окно.

— Это ты, Горнус?

— Да, полковник, я…

— Все знамена в арсенале. Иди туда, и там тебе выдадут расписку.

— Расписку? Зачем?

— Таков приказ маршала.

— Но, полковник…

— Ну, и оставь меня в покое… — И окно захлопнулось.