Знамя бригады, Кулешов Аркадий Александрович

Знамя бригады

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Поэма

Как дубовый листок, что оторван от ветки родимой, Минск родной я покинул, немецкой бомбежкой гонимый. До утра я шагал Все вперед и вперед… А за мною Город мой полыхал, Подожженный войною. Утомленный, я сел у дороги, Ждал восхода. И в час ожиданья Торопливо набрасывал строки В дневнике своего скитанья. День вчерашний и вечер, Ночь, рассвет этот серый в пути, Расставанья и встречи — Все хотелось в дневник занести. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Что сказали мне вещи, Когда я решился уйти? Я на каждую вещь Посмотрел с молчаливой тоскою: Все просили меня — уберечь, Захватить их с собою. А ни ложки, ни миски Остаться одни не желают, Шепчут горестно книжки: — Нас немцы в костер побросают. Конь искусной работы — Гнедой, на колесах отличных — Мне сказал: — На кого ты Покидаешь нас, горемычных? Забери ты меня, пожалей, А не то мне кончина… Разве я от окна до дверей, От дверей до окна не возил тебе сына? Как война началась, Ты, хозяин, в селе находился И лишь только сегодня Оттуда к семье возвратился. А хозяйка вчера Малышей собрала И уехала вскоре. А меня она с горя С собой на вокзал не взяла. Не хотел оставлять меня сын, Дом родной покидая, Не желал он, чтоб жил я один, Ни за что пропадая. «Мы поедем с тобою в район, Купим снова коня гнедого»,— Так хозяйка сказала, и он Согласился. Со мной распростился. Для чего ему новый? Не надо, хозяин, не надо! К сыну вместе пойдем мы Одною дорогою, рядом. А устанешь в ходьбе — Подвезу, потружусь, не оставлю. Верно сыну служил и тебе Послужу, не слукавлю… Кукла так мне сказала: — И я на вокзал не попала… Сто ночей, может быть, Я покоя не знала, Глаз не смея закрыть, Сон дочурки твоей охраняла,— Разве этого мало? Дай же руку, хозяин, не жди, Не раздумывай на пороге И меня проведи, Словно дочку свою, по дороге. Тяжко детям идти, Утомляет дорога большая, Я ж пойду, куда хочешь, с тобою,— Ведь я не живая. Просят малые есть либо пить, Пыль сухая им рот забивает, Я ж не буду просить,— Я ведь кукла, ведь я не живая. Самолеты с чужой стороны Налетают, детей убивая. Мне ж они не страшны, Не опасны, — ведь я не живая… Отдохнуть пожелаешь, прилечь, Ляжешь в тень под сосною,— Сон твой зорко я буду стеречь, На мгновение глаз не закрою… Все кругом осмотрев понемногу В опустевшем жилище, Захватил я лишь ложку в дорогу, Заткнув ее за голенище. Ни того, ни другого, ни третьего Для похода не надобно было… Чем меня моя улица встретила. Что на улице происходило? С ней мы жили в согласье, Мы были почти что друзьями, Я не раз ширину и длину ее Мерил шагами. Шаг мой слыша, Она отвечала мне эхом знакомым, Приглашая в девятый подъезд Коммунального дома. Я глядел, как в окне Огонечек приветливый светит И как там, в тишине, Собираются спать мои дети… А теперь она стала Длиннее и уже намного, Как в минуты обвала Средь горных ущелий дорога. Не в домах огоньки, Как бывало, мелькают, играют, А пожаров сплошных языки Сладкий липовый лист пожирают. И узнать я не мог Этой улицы лип и каштанов: Эхо тысячи ног Оглушило мне уши нежданно; Подхватило меня мое горе, Желанья, тревоги, По стеклу по разбитому, в поле Понесло мои ноги. Как листок, что оторван Грозою от ветки родимой, Город свой покидал я, Свинцом и пожаром гонимый. И, к походам меня приучая — Их будет немало,— Долго

улица, долго родная, Мой путь в темноте озаряла. И на белом листке, В свете зарев, с печалью на сердце, Я записываю в дневнике День и час — страшный час ее смерти. Свой дневник до последней строки Посвящаю я тем, безымянным, Что лежат без ноги, без руки, Без дыханья лежат под каштаном. А тебе я скажу, Нашей улице Ново-Московской, Что с друзьями на фронт ухожу, Где сражается красное войско. Стерли всю тебя немцы, Но память стереть невозможно. И стучится, стучится мне в сердце Твой пепел тревожный. Я тебе обещаю, Родным пепелищем клянусь, Что с дороги нигде не собьюсь. Я вернусь. Я вернусь.

Что меня полевые дороги Ведут — я не верю, Что по ним мои быстрые ноги Идут — я не верю. Я не верю ногам и дорогам, Бесконечным, далеким, Что ведут нас то полем, то логом Под солнцем высоким. Я не верю, что это минчане, Что это минчанам Молоко предлагают крестьяне И поят их чаем… Не свожу с самолетов я глаз И не верю — ужель самолеты? Неужели же снова сейчас Застрочат пулеметы? Разве можно поверить, когда Сердце рвется на части? Разве дети, что вышли сюда,— Регулярные части? Что меня от разбойничьих пуль Старый дуб заслоняет,— Я не верю… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Военный патруль Документы мои проверяет. Тихо вышел патрульный из жита. — Минский будешь? — спросил деловито. — Да, из Минска, признаться. — Призываться идешь? — Призываться. — Почему ты, приятель, В минском военкомате Не призвался? — Его разбомбили…— Меня пропустили. Здесь повсюду окопы видны. Блиндажи — по четыре наката. Тороплюсь я… А вот и они — Местечковые хаты. Тишина по дворам, Настежь окна. Крест-накрест заклеены стекла. Смотрят жители: дескать, и нам Не пора ли В далекие дали?.. И людей, что идут по дороге, Провожают глазами в тревоге. Хата. Хата. Еще. одна хата. Вот и вывеска военкомата… — Как фамилия? — Рыбка. — А звать как? — Алесем. — Год рождения? — шибко Записывал писарь. — Профессия?.. Стал я сразу степенным, Иным от подошв до пилотки — Человеком военным,— Былой не узнаешь походки. А из штатских пожитков своих Взял я самую малость: Взял, во-первых, часы, сапоги, во-вторых, Ну, и ложка со мною осталась. Ложка будет нужна на войне Для борща и для каши, Сапоги ж пригодятся вдвойне — И в бою, и на марше. А часы? Про часы говорят, Что счастливцы о них забывают, Что они на часы не глядят, Что и так хорошо им бывает. Я ж затем их забрал, Что другое мне встретится, знаю,— Я счастливцем таким не бывал, Да и быть не желаю. Не желаю я доли такой В эти дни, когда горе Разлилося кровавой рекой, Разлилося от моря до моря. Я с часами отправлюсь в поход Через топи и гати, И отмечу я — время придет! Час победы на их циферблате! Где-то слышится грохот орудий. Где-то начался бой, Мы идем. Вызывает Зарудный — Комиссар полковой. В этот день комиссар поручил Мне бригадное знамя, Чтобы с честью его я хранил, В битвах страха не зная.

Нам к востоку закрыты дороги, И нету подмоги, Путь на юг и на север отрезан Огнем и железом. Мы на месте на прежнем стоим, И одно есть решенье: Иль с боями пробиться к своим, Или с честью погибнуть в сраженье. Мы решили шоссе оседлать И засели в местечке. Я хотел бы, но как описать Бой за взгорок, за речку? Не опишешь, как, сталью изрыта, Земля грохотала; Как по семь «мессершмиттов» На каждую ель налетало: Как редели ряды — Наши роты, полки и отряды, Как не стало начштаба, Потом командира бригады; Как склонили мы знамя Над ними в тот час многотрудный И как принял команду над нами Товарищ Зарудный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не опишешь, не выскажешь — слов Мне для этого мало,— Как патронов у наших бойцов, Как снарядов не стало. Может быть, бесполезно писать Мне в такое мгновенье? Срок настал… Надо знамя спасать, Не оставлю его на глумленье! С древка знамя срываю, На улицу выбегаю, Тихо стало на улице, Тихо. Что за лихо? Пулеметчик убитый лежит За своим пулеметом, Словно смотрит и слушает: кто там, Гремя сапогами, бежит? Я к нему подбегаю,— Он честно стоял до конца. Пулеметная лента — пустая, Другой не нашлось у бойца. — Знамя вынес?.. Храни…— Мне глаза его говорили.— Честь погибших не урони, Мы в боях ее заслужили…— Я бегу. Вот и пушка за садом — Искорежена вражьим снарядом, А рядом Танк немецкий — пылает машина! Как видно, Был меткий удар. Возле пушки лежит недвижимо Полковой комиссар. Я хватаю его за плечи, Тормошу я его рукою… От него недалече Наводчик засыпан землею. Я к тому. Окликаю. Наводчик встает запыленный И, глаза протирая: — Ты кто? — говорит удивленно. — Свой, не видишь?.. — Вдвоем Легче будет идти и верней. Мы идем, Комиссара несем На шинели моей. Мы идем, в конопле незаметны, Бежит за минутой минута… Мне навеки запомнится это Суровое утро И холодная стежка моя. Останавливаемся у ручья, Он течет через поле в густом лозняке, По краям его встали березы. Что нам делать? Гляжу я в тоске На дороги, войска и обозы: Немцы всюду, везде, Нет нам выхода боле, Поле вряд ли поможет в беде, Потому что запахано поле… Что ж, ручей, выручай, Уведи нас далёко-далёко И кустами плотней закрывай От немецкого ока! Мы несем комиссара, и ты Сделай так, чтоб он выжил, Чтобы чаще стояли кусты, Чтоб росли они гуще и выше. Помоги нам его донести, Поспособствуй, где можно; Встретишь вражеский пост на пути — Обогни осторожно. Знамя нашей бригады с собой Я несу. Знамя чести и славы. Доведи ж нас до леса, укрой От беды, от расправы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Точит камешки, роет пески Неумолчно ручей беззаботный. Тихо хлопают сапоги По воде по холодной. Безыменный ручей нас привел В глушь, в лесное затишье. Из густого тумана на холм Мы взбираемся выше и выше. Комиссар наш в сознанье пришел. «Выжил, — думаю,— Выжил…» Из травы мы постель ему стлали, Рану бережно перевязали, И больного водою холодной Напоил я из фляги походной. Тут гадать мы не будем — Рад ли он, что мы были с ним рядом, Понял, нет ли, что мы — это люди Из его же бригады. Я в глазах не увидел ответа,— Он тотчас же закрыл их от света, И, быть может, закрыл потому, Что забыться хотелось ему. Тихо сосны и ели Над землею шумели; Не свистели немецкие пули… Мы с ним рядом уснули.

Жил лесник со своей лесничихой Возле заводи тихой, Возле озера, в чаще глубокой, От селений далеко. К тем селеньям знакомым От жилья лесникова Шли, конечно, дороги лесные, Дороги глухие. Заросли они серыми мхами, Кустами, грибами, Заросли, потому что лесник Колесить по кустам не привык: Он лишь ради базарного дня Запрягал порою коня, Чаще ж он по делам неотложным, По служебным делам всевозможным Отправлялся дорогой иною — На лодке водою. Жил лесник со своей лесничихой Возле заводи тихой. Тут-то мы комиссара больного Положили у хаты сосновой. Нам воды было нужно, А фляга — пустая, И хозяйка сказала радушно, Березовый сок подавая: — Пейте, милые, сколько хотите, А товарища в хату несите… Острых кос восемь штук Лесниково скрывало застрешье. Разве ж он для своих только рук Столько их понавешал? Мы с хозяином косим, Но об этом не спросим… Пять сынов или восемь У хозяина было? Не знаем И допытываться не желаем. Мы об этом не спросим его, Потому что не видим ни одного, Потому что, придут ли с войны Лесниковы сыны, Мы не знаем И тревожить его не желаем. Видит наши мозоли лесник, Лица в каплях обильного пота, И уж знает старик: Мы от сельской отвыкли работы. Молча день мы проводим в труде, Свищут косы стальные. Как мы жили и где И посты занимали какие? Он об этих не спросит делах, Ждать не станет ответа,— Знает так, что на прежних местах Нас теперь уже нету. Окликая озерные дали, Кукушки с утра куковали, Будто клены, березы считали, Комиссару здоровья желали. Комиссар понимал, улыбался, Слушал их, Поправлялся. С комиссаром у нас Молчаливый, нерадостный сговор: Заведем мы беседу подчас — О бригаде ж ни слова. Так семья замолкает порою Об умершем сыне иль брате,— Долго имя его дорогое Не произносится в хате. Да и незачем боль растравлять: Похоронен родной и не встанет, Раны не к чему посыпать Горькой солью воспоминаний. Прочь мы гоним вспомин, Прочь незваный, непрошеный гоним, Потому что у нас не один, Не один человек похоронен. Кто об этом сказал? Мы не верим в рассказы такие, И лишь только закроем глаза — Вновь стоят, как живые, Молодые да рослые, Городские, колхозные Молодцы, Побратимы, Бойцы. Нет, забыться от горьких тревог Было нам не под силу. Удержаться Зарудный не мог, И про знамя спросил он: — Цело знамя иль нет? — Цело… С нами оно… — говорю я, — Покажи…— Что придумать в ответ? Показал и себя нее корю я. Развернули мы стяг боевой — Яркий, гордый и в горе. Посмотрел он, потрогал рукой Это знамя, нам всем дорогое. Еле-еле слезу удержал, Слабый, хворый, привстал на постели. — Выноси! — мне чуть слышно сказал.
– Без меня…— Мы, потупясь, сидели. И, смущение наше заметив, Он отрезал сурово: — Не привык я на ветер Бросать свое слово. Собирайтесь! Сегодня ж Пойдете в поход…— Всех он на ноги поднял. К сундукам нас хозяйка ведет, Достает нам дорожные вещи, Словно мать, сыновей собирает. Вижу, куртку мой друг примеряет На широкие плечи. Может статься, сыновний рабочий Костюм лесничиха дарила. А куда мы идем среди ночи, Она не спросила. Чье же все это? Чье? Не сказала Прасковья. Кто носил — не спросил у нее. Не спросил про сынов я. Документы прежние спрятаны За подкладкой, под ватою, Там же знамя зашито… Пора Уходить со двора. Слышны стоны больного — В бреду комиссар. «Разве можно оставить такого? — Печально звенит самовар.— Ваша спешка его доконала. Смотрите, Что сделалось с ним…» Утром хуже Зарудному стало. Мы сидим и молчим. Дни прошли, миновали, Кукушки откуковали. Мы в просторные лодки входили, И плыли, и плыли. В далях синих и розовых Тучки сходятся стайками. Был закат. Через озеро Проводил нас хозяин с хозяйкою. Тихий лес подымался стеной Над извилистыми берегами. Комиссар полковой Был теперь между нами. Мы его подождали, И этому рад он душою. Вот и лодки пристали, На берег выходим гурьбою. Всех подряд обняла нас Прасковья, И губы ее задрожали. — Как родимых сынов, я, Товарищи, вас провожаю… — Брось ты плакать, старуха,— Лесник уговаривал глухо, — Брось, не надо… — А сам Он проводит рукой по глазам. Распрощалися с нами. Пошли. Сели в лодки пустые… По просторам земли Стежки нас повели. Полевые.

Месяц стежку в дубняк Серебристой осыпал метелью. Не могу я никак Со своею освоиться тенью. Только — верь иль не верь — Я бреду в этой куртке короткой. Отвыкать мне придется теперь От военной походки. Шаг свой полем и лесом Печатаю под псевдонимом: Был я Рыбкой Алесем, Стал Полыном Никодимом. Да, теперь я — Полын, А товарищ мой — Ворчик Никита, А Зарудный — Смирнов: не один Я иду возле жита. Ой, скосили его пулеметы, Под корень скосили! Сапогами немецкой работы Его молотили. Танки, сталью покрытые, Жито мололи, Вражьи кони копытами Хлеб замесили на поле. Тесто кровью враги поливали, В самом пекле пекли-выпекали. И лежит, словно камень, Хлеб немецких пекарен. На дороге лежит каравай, Как на белой холстине, Дармовой — только рот разевай! С горя, может, разинешь. Полем трое нас шло По тропе незнакомой. Мы решились, мы входим в село, Слышим крики и гомон: Окна свет заливает, Скрипач плясовую играет. Кто нас может в селе задержать? Справки с нами, в кармане лежат. Есть и подпись на них и печать,— Дескать, выпущены из острога. А задумают арестовать— Мы не маленькие, слава богу. У крыльца рассказала крестьянка, Что за пир, за гулянка: Это свадьбу справляет Медведский, Подлиза немецкий. Он три года назад Ферму сжег и судился, Свет прошел, говорят, И домой Перед самой войной Воротился. С ним идет под венец Под угрозой дивчина: Не пойдешь, мол, так мать и отец Головою ответят за сына; Донесу, мол, что он большевик, Что теперь он у красных. И точка!.. Перепуганный насмерть старик Выдает за него свою дочку. Согласилась и старая мать На семейной беседе. Гармонист отказался играть, Отвернулись от свадьбы соседи. Пусто в хате. Никто не идет. Только с улицы в окна несмело Наблюдает народ, Чем окончится дело. Мы вошли. И гостям Поклонились с порога. Сам Медведский встает и — к дверям: — Что за люди? — Идем из острога… — Заходите. Прошу… — Нас троих Он к столу приглашает. — За здоровье, — кричит, — молодых!
– Чарки нам наливает. — Будем пить, как бывало, Будем пить чередой: За здоровье — сначала… — Молодой!.. — Молодой!.. Мы в лицо ее смотрим сейчас, А в лице ни кровинки, Словно тут и не свадьба у нас, А поминки… Тут по струнам скрипач, Как потерянный, водит. Не «Лявониха» — плач У бедняги выходит. Это что ж за порядок такой, Что за скрипка такая? Пилит батька родной, Замуж дочку свою выдавая. Почему головою поник? Что не грянешь удало? От игры ли отвык Или выпито мало? То ль хоронишь ты дочку в тоске И от плача все струны оглохли? То ль на светлом смычке Твои слезы еще не обсохли? Брось пиликать, приятель, В хате Немецкого зятя! Ты смычком проведи басовито — Пляшет Ворчик Никита. Вот уж ватник снимает, взгляни, Как на свадьбе он пляшет, Пляшет так, как в бывалые дни Все плясали по селам по нашим. Пляшет, может, за сотню ног, Громко плещет в ладони. Входят люди толпой на порог — Жаль, что нету гармони. И девчата становятся в круг, Подпевают девчата, Будто все очутилися вдруг На колхозной на свадьбе богатой. Будто немцев село Никогда не видало. Будто солнце взошло, Будто ночь миновала. И как будто опять В поле утро зовет молодое Рожь высокую жать, Жито жать золотое. Снова ясные дали встают, И то громче, то тише Перепелки над нивой поют… Музыкант, неужели не слышишь? Рад Медведский — и выпил изрядно, И к тому же все вышло так складно: Стало шумно и людно в дому, Мы — причина всему. Полицейские должности нам Обещает хозяин в награду. — По рукам? — говорит. — По рукам. — Рады службе? — Конечно же рады. — В круг выходит он: — Пью Я за женку свою, А вторую я пью За удачу свою, За честное застолье, За богатое поле. Чтобы гречка цвела, Чтобы речка текла, Чтоб хлеба за рекою Вилися трубою! И он стискивает кулаки, В грудь колотит: — По-моему будет! Соловки, — он кричит, — Соловки Меня вывели в люди! Ферму я подпалил? Подпалил! Признаюся вам, люди. «Петухи», что я в полночь пустил, Меня вывели в люди… Тут встает, опираясь о стол, Наш товарищ Зарудный. — Ты, — сказал он, — не в люди пошел, А в Иуды… И не жито тебе на полях, А каменья уродит земля. Пил я чарку за молодую, Пью другую За мать, за отца, За их сына-бойца. Третью чарку я пью За погибель твою! Грянул выстрел в затылок Иуде, Мы этого даже не ждали. Не Зарудный стрелял. Что за люди С порога стреляли? Что за люди? Из хаты выходим, Но нигде никого не находим. Мы торопимся — и не зря: На востоке алеет заря, Тает сумрак, дорога светлей… Вышли в поле. Хватился Никита: Его куртка на свадьбе забыта. — Хорошо, — говорит он, — что в ней Ничего не зашито… Мы идем. Начинается жито.

Постепенно привык я шагать По лесам, по болоту, Перескакивать с гати на гать И с колоды гнилой на колоду. Я смотрю — скоро кончится день. Солнце вновь у меня за спиною. Я привык… Узнаю свою тень, Что шагает со мною. Не один я — привыкли мы все По воде ходить, по росе, Через лес, через луг, через лог, — По дорогам и без дорог. И случилось, что мы на закате Пришли к Лизаветиной хате. В стороне от проезжей дороги Стоит хуторок одинокий — Лизаветина хата. Мы стучимся… Гостям она рада. Тотчас стол Лизавета накрыла, Нас к столу пригласила: — Ешьте, пейте… И пили мы, ели. Всем троим постелила постели: Спит Смирнов на перине в доме, Я — в сарае на свежей соломе, А

для Ворчика место в клети. Столько было хлопот Лизавете! На солому пахучую лезу Я под самую крышу. Тихо месяц встает из-за леса,— Сквозь расщелины вижу. Я лежу себе, курткой накрытый, В куртке знамя бригады зашито,— За него головой отвечаю… Думы думаю… Засыпаю… То ли вправду, то ль чудится мне — Заскрипели ворота сарая, Наяву или, может, во сне Зашуршала солома сухая? Просыпаюсь я: — Кто это? — Это… Ты не спишь?.. Это я, Лизавета… Я и в хате была — не спится, Я и в клеть зашла — не лежится И сюда вот пришла я, вдовица… Дозволь примоститься… — Села рядом со мной Лизавета: — А зачем вам шататься по свету? — Говорит она, тихо вздыхая. — Посмотри-ка, удача какая: Живу я отлично, Единолично… Иль не люба, не мила? Иль работаю мало? Все луга покосила, Нынче жито дожала… Оставайся со мной честь по чести, И пойдем мы с тобою вместе По спокойной ровной дорожке,— Ни войны тебе, ни бомбежки… Оставайся… — Пойду… — До Урала Все как есть немчура позабрала. Ты подумай… — Что ты сказала? — То, что немцы дошли до Урала,— Так их радио передавало. Путь далекий. Достанет ли силы Пепелища считать да могилы По дорогам, а их не мало. Ну? — Пойду! — Лизавета встала. — Душно тут, — говорит, — не спится.- Снова в клеть заспешила вдовица. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В небе утреннем скрылся Над желтою нивою сжатой, С дальней тучкою слился Дымок Лизаветиной хаты. Извиваясь, как змеи, Все дальше ведут нас тропинки. Подневольные жнеи Нам песню поют на дожинках. Крестьянская хата Стояла над светлой рекою. И жил там оратай С женою И дочкой родною. Пришла к ним недоля, Пришла и назад не уходит: По житному полю Минеры немецкие бродят. Зачем же высокое жито Земля породила, Коль немцами в жите зарыта Нечистая сила? — Жать нынче не станем, — Хозяин жене объясняет. Но дочку без хлеба оставить Жена не желает. Тайком поднялася, На зорьке ушла за ворота. На ниве своей занялася Привычной работой. Проснулся хозяин, дивится: Немало нажатого жита. Лежит его жница Средь поля убита. Ее на кладбище из хаты Снесли, схоронили, Но дочку без хлеба оратай Оставить не в силе. Проснулася дочка и вышла: Все жито пожато. Как сноп, на снопах неподвижно Лежит ее тата… Средь поля стоит молодая, Разводит руками. Стоит и не знает, Что делать теперь со снопами. В копну, как могла, Их сложила, вздохнула глубоко. В деревню пошла, Что за речкою недалеко. Сказала соседям: — Возьмите, Возьмите копну золотую. За эту копну окажите Мне милость такую: Срубите лесину, Отцу домовину Скорей из нее смастерите. А в ту домовину Меня, сиротину, С отцом заодно положите… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В небе утреннем скрылся Над желтою нивою сжатой, С дальней тучкою слился Дымок Лизаветиной хаты. Мы идем по равнинам, Ту горькую песнь допеваем. Долго ль, нет ли идти нам — Об этом мы сами не знаем. Не хотим говорить мы об этом, Потому и запели. Ходим, бродим по свету, А дойдем ли до цели? — И куда, и куда мы идем? — Крикнул Ворчик со злостью.— И в какую могилу несем Наши кости? Для чего эта вся кутерьма? Может, правду вдова мне сказала, Что коричневая чума Доползла до Урала? Может, нам через эту чуму Не пройти, не уйти из неволи? Что молчите? Кричу я кому? Самому себе, что ли? Или, может, на ветер кричу, Может, слух ваше ухо утратило?.. Я хочу, самолично хочу Слушать радио. Поняли? Радио! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глушь. Отсюда советские люди Тайком говорили с Москвою. Чаща. Провод антенны Высоко закинут на хвою. И, шалаш охраняя лесной, Белки носятся над головой. И сюда — через топи, леса и поля — Докатился нежданно От Москвы, от созвездий Кремля Голос диктора Левитана… Мы в лесу уже третий день, Нам с приемником трудно расстаться, Перед ним я уселся на пень — Не могу оторваться. И к нему мои руки Привыкли, как раньше к штурвалу. Спать ложимся под звуки «Интернационала». Бьют часы. Молча думаю я, Город свой вспоминаю. Где-то бродит родная семья? Где жена с малышами? Не знаю. Может, пали они под огнем, Может, пуля в дороге догнала? Сводки слушаем ночью и днем — Сводки радуют мало. Слышим: солнечный город наш Взяли полчища вражьи… Одиноко иду за шалаш, Что ты, белка, мне скажешь? Разве мало дорог Я измерил своими ногами? Разве жлобинский ров Не своими я видел глазами? Дети, матери, старики В нем зарыты живыми. Долго, долго пески Шевелились над ними. И сейчас, может быть, Шевелятся тревожно. Разве можно такое забыть? Слышишь, белка? Забыть невозможно. Разве лай душегубов, Двуногой немецкой скотины, Лязг стальной, барабаны и трубы Слушать нам не противно? Разве слушать не тягостно марши, Марши фашистов? По земле мы идем иль по Марсу, Зверек мой пушистый?.. — Что сидим, комиссар полковой? — Ворчик стал торопиться.— Этак нам не видаться с Москвой И к своим не пробиться. Снова ветер шумит полевой, Снова стежки, пригорки, криницы. Мы пошли, Только вдруг отчего Перестал торопиться Никита? То внезапно потянет его Отдохнуть возле жита, То присядет на камень В лесу на поляне И в сапог свой полезет руками,— Дескать, гвоздь ему ногу изранил, То песчинку ругает потом, Что под веко попала. Не песчинка попала, а дом, Где, наверно, жена ожидала. Дом отцовский, знакомый порог, Он зовет неотступно, упрямо. А в лесу — перекресток дорог, Свороти — и шагай себе прямо. Мы садимся, А Ворчик все бродит, — Знать, места себе не находит… Дороги, тревоги, Мгновенья, сомненья,— Цепляются ноги В лесу за коренья. На топкую гать Он, не видя, ступает. Хотел бы отстать, Да решимости не хватает. Догадались мы сразу, о чем Так тоскует Никита… Ночь свежа. Мы с Никитой вдвоем Моей курткой накрыты. Он ко мне повернулся спиной. Спит. И я засыпаю. Ночь. Над ним, надо мной Глухо шепчет сосна вековая… Я проснулся полночной порой, И зуб на зуб не попадает. Молчалив затуманенный лес. Догорает костер позабытый. Где Никита? Никита исчез. Нету рядом со мною Никиты. Огляделся растерянно я, Сердце вдруг онемело: Где же знамя? Где куртка моя? Что за странное дело? Что придумаешь? Скажешь кому? Разбудил я Смирнова. — Знамя! Знамя! — твержу я ему. — Знамя! Знамя! — одно только слово. Долго с ним, с комиссаром своим, Мы кричали, аукали, звали. Лес остался глухим. Лес молчал. Мы напрасно кричали. Не ответила темная гать. Не ответил Никита… Немало Он прошел. До него уж, видать, Наше слово не долетало. Мы сидим у костра своего И молчим. Говорить бесполезно. Было знамя — и нету его. Знамя наше исчезло. А когда-то не раз меж собой Мы мечтали с волненьем и жаром, Что пойдем с этим знаменем в бой, Что его сохраняем недаром. А теперь? Горький дым Нам глаза выедает. Мы сидим и молчим, И печаль нас к земле пригибает. Не находится слов В тяжком горе, средь ночи безлюдной. Вдруг он вспомнил, что он не Смирнов, Не Смирнов, а Зарудный, Что он долг исполняет свой И беде поддаваться не хочет, Что он наш командир боевой, А Никита — наводчик… Не для радости, не для веселья Шли мы к Ворчику на новоселье.

Взял он куртку. И я не пойму, Для чего это надо, Что за польза ему Уносить с собой знамя бригады? Может, он, собираясь домой От друзей своих тайно, Наше знамя с собой Захватил не случайно? Может, он через фронт перейдет С дорогой своей ношей? Будет слава ему и почет, — Дескать, парень хороший, Не какой-нибудь трус иль прохвост, — Про Никиту подумает каждый: Сам-де вышел и знамя принес, — Значит, стоящий, стойкий, отважный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как кузнечик, часы на траве Молоточками бьют-выбивают. Мы устали. Сидим. В синеве Паутинки плывут-проплывают… А быть может, к отцу Шел он с думой иною: Захотелось ему, беглецу, Тишины и покоя? Может, жить пожелал, Как живет Лизавета. Но зачем тогда знамя забрал? Не находим ответа. С ним к немецким властям Он задумал явиться, быть может, Чтоб продать его там Подороже. — Вам, — он скажет, — принес я его Из горячего боя. И за это прошу одного — Тишины и покоя. Пять минут, как одну, На траве часы отсчитали. Комиссар поднимается: — Ну!.. — Мы опять зашагали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Целый день мы брели По лесам, по пригоркам, по скатам, Поздно ночью в деревню вошли, Постучалися в хату. И на стук наш в ответ Человек к стеклу припадает. Он! Сомнения нет… Двери нам открывает. …В этой хате месяц назад На постое немцы стояли. За малиной ходили в сад, Груши спелые рвали. На чужие кровати Ложилися в хате Три солдата, три сукиных сына. Одному приглянулась некстати Молодая хозяйка — Марина. Захотел обвенчаться он с ней — Для забавы, на несколько дней. Не сдалась, не склонилась она, На глумленье идти не хотела. Под окном удавилась она, Под окном, на березе на белой. Обвенчалась Марина с петлей Да с сырою могилой. «Отомсти, — написала, — родной, Отомсти им, мой милый. Не хочу я невольницей жить. Лучше сгину я, сгину…» Говорит он, а голос дрожит. Мы молчим. Запалили лучину. Нас за стол приглашает он сесть, Предлагает нам ужин. Нет, не сядем. Не хочется есть. Ужин не нужен. Может быть, мы устали? Тогда Он постелит постели. Вот запели уже кочета… Нет, мы спать не хотели. — Так зачем же пришли вы, зачем? — Он спросил: — Что играете в жмурки? — Я ответил: — Пришли мы затем, Что у нас не находится куртки. Ты присвоил ее… — Он уходит за перегородку, И выносит, и отдает, Виноватый и кроткий: — Холод был… Вы могли и одной, Комиссаровой курткой, накрыться… Из-за мелочи из-за такой На меня вам не стоило б злиться… — Да ведь знамя же в куртке лежит! — Знамя? — Ворчик в лице изменился, Побледнел, посерел. Говорит: — Видно, ум помутился… Лизавета пророчила мне, Будто немец дошел до Урала, — Продолжает он, словно во сне, — И подумал я: Все пропало! Эта дума, эта беда День и ночь не давала покоя. Я совсем помешался, когда Слушал радио под сосною. Там решил я в ночи, Под навесом зеленым, Что уж лучше лежать на печи, Что теперь не уйти из полона. Надоело бродяжье житье, И надежда одна оставалась, Что с женою найду забытье, Позабуду беду и усталость. Больше думать не мог ни о чем, Убежал, не простился. Знамя! Я позабыл о нем, Торопился я, торопился. Как домой я бежал! Как минуты считал с нетерпеньем! Не застал я жены, не застал, Не нашел я забвенья. Стал не мил мне отцовский порог И углы этой хаты… Знамя! Разве припомнить я мог, Коль такая утрата? Это правда, видать по всему. Ничего тут не скажешь. Если б мы не явились к нему, Он про знамя не вспомнил бы даже. Он забыл — понимаем без слов — Все на свете: Кровь товарищей, славу бойцов, Что клялись перед знаменем этим… И сказал комиссар: — Пошли!..— Старики вслед нам молча глядели. Мы им правду сказать не могли, Огорчать не хотели. Пусть не знают вовек О позоре их сына, Пусть решат, что пошел человек Отомстить за Марину, И за них, и за дом, и за сад, И за груши, и за малину. Пусть с наградой назад Ожидают родители сына. Им и сын ничего не сказал, Покидая родимую хату. Ничего он в дорогу не взял, Только взял под навесом лопату. Он могилу копает сам, Сам себе на лесной поляне. Ожидаем мы. И без конца Длится тягостное ожиданье. Пишем Ворчику приговор Мы от имени нашей бригады. Смотрит Ворчик, потупивши взор, И не ждет, и не просит пощады. Роет яму наш бывший друг На лесной поляне. И сдается: не сосны вокруг Здесь застыли в суровом молчанье. А бойцы батальонов и рот… Мы их видим перед собою, И на лицах у них кровь и пот, И земля — после боя. И, решимостью грозной полны, Они требуют высшей меры Убежавшему от войны Человеку без веры!

Скоро нас колея полевая Довела до родимого края, До сторонки, где жил я и рос, До знакомых дубов и берез… Здесь скворечник я видел не раз. Где же этот скворечник сейчас? Дуб столетний стоял на лугу. Почему же ему «Добрый день» я сказать не могу? Не узнать мне деревни никак: Где знакомые хаты, ветряк? Где же школа? Ни школы, ни хат. Только черные трубы торчат. Лета бабьего теплые дни, Я на пне примостился в тени И дневник продолжаю свой. Ох как хочется, братцы, домой! Сына, дочку увидеть бы мне! Дом отцовский — чуть-чуть в стороне, Мне отсюда местечко видать, До местечка — рукою подать. Коль идти прямиком до него, Верст двенадцать будет всего. А направишься шляхом — Двенадцать с гаком. Легок путь до родного села, Только тяжко сидеть у стола. Дочка батьке задаст вопрос: «Тата, ты молока принес?» А от сына услышу я: «Ты из Минска привез мне коня?..» На пеньковой Веревке домой Ни коровы Я, ни коня Не привел за собой. Не принес для детей Ни игрушек и ни сластей. Лишь от каждого глаза принес По пригоршне соленых слез. Но никто этих слез не попросит,— Их у матери досыть. Нет, не так я приду в свой дом,— В новой каске приду, со штыком. Не скитальцем и не бедняком — А войду я хозяином в дом, Солнце в дом принесу, А не ночь, Молоком Напою свою дочь. Посажу тогда сына я На живого, На боевого Коня… Будет время ребячьих утех, Будет смех — я принес им смех, Будут слезы — я детям принес Каску, полную радостных слез… А теперь не могу, не хочу Видеть поле и каланчу, И родное местечко вдали, И знакомые крыши… — Пошли!.. Листвою, дубровы, Мой след заметите! Бывайте здоровы, Назад меня ждите!.. Здесь всему я чужим кажусь, Я в родные криницы гляжусь. — Кто ты? — мне говорят они. — Чей? — Я гляжуся в лесной ручей, А ручей по оврагу Шумит: — Это что за бродяга Стоит? — Ваш я, свой! Здесь я жил, ходил, Часто в летний зной Вашу воду пил.— Но везде мне ответ один: — Ты не Рыбка — Полын, Рыбка был молодой, А ты — с бородой… — Пусть я с бородою, В лохмотьях постылых, Но только былое Забыть я не в силах. Пусть взгляд мой темнее, Пусть пальцы грубее, — Тем крепче сомкну их На вражеской шее! Листвою, дубровы, Мой след заметите, Бывайте здоровы, Назад меня ждите!.. Через желтую заметь лесов, Мимо нашей стоянки, По корням придорожных дубов Друг за дружкой грохочут фурманки… Ветер мертвой листвой Их следы заметает в печали: — Эй, куда вы? — Домой… — Уходили, да вот опоздали… — Не успели… Немецкие пули Назад нас вернули… — Многих, многих я здесь узнаю,— Часто с ними встречался, бывало. Дед спросил про деревню свою: Может, видел я? Что с нею стало? Но для всех я казался чужим, Не узнали — зарос бородою… Может, здесь и мои малыши, Может, встречусь с женою? Едут люди, а ветер Следы заметает и свищет. Едут матери, дети На родимые пепелища. Мы с Зарудным лежим за дубами, Молчаливы и строги. Впереди перед нами Перекрещиваются дороги. Мы глядим из засады, Как движутся вражьи отряды По дорогам на крепких машинах, В шинелях мышиных. Видим мы: две фурманки У обочины стали,— Их немецкие танки С дороги согнали. Люди слезли, коней распрягают, Костер разжигают. Хлопчик босый бежит меж дубами За дровами, Хлопчик с русыми волосами, С голубыми глазами. Я увидел, сдержаться не мог, И окликнул его: — Василек! — С удивлением глядя, Он стоит предо мною: Что, мол, это за дядя С такой бородою? Золотая Нас осыпает Пурга, Лист осенний по ветру несется. — Жил ли в Минске ты, хлопчик? — Ага! — Где же батька твой? — С немцами бьется. — Как из Минска ты уходил, На квартире коня позабыл, Ты катался на этом коне, Не хотел расставаться. Конь сгорел, Василек, в огне… — Пусть сгорел. Не хочу я кататься. — А чего ж ты хочешь? — Хлеба кусочек… — Хлеб? В мешочке у нас Оставалось немного: Неприкосновенный запас — Полбуханки на всю дорогу. Я достал из мешочка: — Бери!.. Это хлеб для тебя и сестры. Ешь его на здоровье… Бери же!..— Робко он подошел поближе, Подошел и глядит на нас — Люди добрые, хоть и чужие. И не верит, и сами из глаз, Как горошины, крупные, Не скупые, Слезы брызнули, катятся вниз, Скорбно падают у подножья На сухую траву, на опавший лист И на сердце мне тоже… Я отдал ему хлеб, а сам Стал за дубом шумливым И гляжу, как бежит по кустам Хлопчик с хлебом, Счастливый. Словно сразу не стало забот,— Мчится с ношей своей к фурманке, Словно хватит на целый год Дорогой полбуханки. Мчится босый мальчонка к семье Прямиком, без дорог и дорожек — По листве, по холодной земле И по сердцу мне тоже… То ль дорога меня извела, Что не мог я глядеть, — Не знаю, Но глаза мне застлала мгла, И пошли мы, и след замела, Замела метель золотая.

Вылез месяц — серебряный рог Осветил из-за тучи болотце, Мы ползем. Слышат кочки и мох, Как в груди моей сердце бьется. Проклинаем мы первый ледок, Что хрустит под локтями. Перед нами сена стожок, Часовой, солдат перед нами. Немец дремлет, и — нечего ждать. Все равно обойти невозможно! Подползли. Задушили. Опять Ползем осторожно. Мы на воле, Блужданьям конец! Перед нами советский боец. Перед нами родина снова! И сказать не могу я ни слова, Лишь губами к земле приник И целую ее молчаливо… Нет, пишу я не просто дневник, — Приговор выношу справедливый. Я на кровь на людскую глядел, На пожары, на пепел летучий И не в строки собрать их хотел, А в могучую тучу. Чтоб ответили наши враги В Судный день за свои преступленья. Пусть же пламенем дышат листки! Пусть же молний разящих штыки Весь, от первой до этой строки, Приговор приведут в исполненье!

1 2