Знамя любви
Шрифт:
Хорошо Жаку. У него жена, есть к кому возвращаться. А куда податься Генрику? В Париж? Россию? Польшу? Только не в Польшу. Пока не в Польшу. Быть может, когда-нибудь он и вернется на родину, но сейчас пепел Волочиска еще слишком свеж в памяти. И та береза, наверное, еще стоит над обрывом. Нет, в Польшу ему еще рано.
– После злосчастной дуэли мне больше нет ходу в Россию. Но меня всегда тянуло в Англию. Конарский нас в свое время засыпал рассказами об английских свободах. Может статься, конечно, что при ближайшем рассмотрении эти свободы не
Жак сквозь полусон слышал слова Генрика, которые тот произносил наполовину самому себе. Он был верен себе: всегда казалось, что Генрику безразлично, есть у него слушатели или нет. Тем не менее, он вскоре замолчал, и они оба задремали, убаюканные теплым спокойным вечером.
Тут из-за деревьев показался человек, медленно, с трудом поднимавшийся вверх по склону. Он уселся на кочку рядом с ними и отстегнул портупею со шпагой.
– Вина! – прохрипел он. – Вина для вашего офицера, пока он не задохнулся противной саксонской пылью.
Он жадно приложился к стакану и вмиг опустошил его.
– О, блаженство! Видит Бог, мне это было совершенно необходимо. – Луи де Вальфон, командир их батальона, стянул с головы парик.
– В то время как вы, двое лоботрясов, наслаждаетесь тут жизнью, греясь на солнышке и потягивая винцо, некоторые вынуждены трудиться в поте лица своего, чтобы устроить людей поудобнее, и держать руку на пульсе кампании.
– Тебя губит чрезмерная добросовестность, Луи, – хладнокровно заметил Жак.
– И чрезмерно высокие представления о призвании старшего офицера, – добавил Генрик. Такие шуточки были в ходу у приятелей – всех троих связывала тесная дружба.
– Есть новости с фронта? – поинтересовался Генрик.
– Поговаривают, будто австрийцы вошли в Берлин. Не исключено, однако, что это лишь слухи, распространяемые солдатами.
– Ну, положим, солдаты всегда все лучше всех знают. Жак издал вздох облегчения.
– В таком случае нас отправят домой. Весь этот вздор закончится, и мы сумеем вернуться домой, в собственные постели, – Мягкая улыбка осветила его веселое лицо. – Какой смысл иметь жену, если она находится на расстоянии сотен миль и вместо тебя целует подушку? Так, во всяком случае, мне хочется думать. – Он заразительно засмеялся, но де Вальфон даже не улыбнулся в ответ.
– Да, неплохо бы знать, когда же мы снова свидимся с нашими женами? Порой мне начинает казаться, что Аманда – не более чем сон. – Его друзья обменялись многозначительными взглядами, но поспешили отвести их в сторону. Воцарилось неловкое молчание. Аманда де Станвиль, ныне де Вальфон, для которой порок и обман стали второй натурой, была в парижском обществе притчей во языцех. Генрик испытывал сильную глубокую неприязнь к этой женщине, чьи лживость чувств и похотливость тела он слишком хорошо познал. Год назад, незадолго до отъезда Генрика в Петербург, она бросила его ради Луи, и Генрик благодарил за это Бога.
– Такие дела, – нараспев произнес Жак, желая прервать молчание. – Сентябрь на дворе, а мы по-прежнему обращены спиной
– Встали на зимние квартиры или не встали, а домой все равно не попадем, – рассудил Генрик. – И людям Ришелье нас не догнать. Как мы здесь, в Саксонии, гоняемся за призраком Фридриха, так будет и в Брунсви-ке. Правда, Луи? – Де Вальфон очнулся от грез и вернулся к действительности.
– Да... Здесь перед нами открывались неповторимые возможности разбить Фридриха. После соединения с Гильдбургхаузеном численность войск коалиции...
– Фридрих хитрый дьявол. Его тактика в том, чтобы не давать союзникам объединяться и разбить каждого по одному. – При этой мысли Жак превесело улыбнулся. Его, казалось, не может испугать ничто, кроме дождя: он ненавидел мокрую одежду.
– С чего это он нас разобьет? – возразил Генрик. – Не Господь Бог же он всесильный!
– Для своих солдат – Бог. Помнишь Прагу? Уверяю тебя, пруссаков голыми руками не возьмешь. – Стоило де Вальфону заговорить о войне, как в его глазах зажигался мрачный блеск, лицо как бы каменело, кожа на скулах натягивалась, а добродушный нрав уступал место оголотелому фанатизму.
– Одержали ведь русские победу над немцами в сражении при Гросс-Егерсдорфе, чем же мы хуже? – спросил Генрик, понимая, что при таком настроении друзей они проиграют битву еще до того, как успеют сделать первый выстрел.
– И тогда мы все станем маршалами Франции. Передай вино, и поговорим о чем-нибудь более веселом. – Жак затянул было песню, но Луи поднял руку, прося замолчать.
– Послушайте-ка.
Со стороны запада доносились пока отдаленные, но слышавшиеся все более явственно, а следовательно, приближавшиеся, звуки барабанов и дудок.
– Ришелье!
– Наконец-то он нашел в себе силы оторваться от парижских красоток и явиться!
Вскоре на открытом участке дороги под ними показалась голова подступающей колонны.
– Боже правый, какой сброд! – расхохотался Жак. Луи с потемневшими от гнева глазами вскочил на ноги.
Люди шли не в ногу, более того, не соблюдая никакого подобия строевого порядка. Одни орали песни во всю глотку, другие отпускали непристойные шуточки. Офицеры скакали верхом вдоль колонны и подталкивали солдат шпагами в ножнах, стараясь восстановить некое подобие строя.
– Ты только взгляни. Пол-Европы на их спинах, Многие из людей Ришелье сгибались под тяжестью огромных мешков: из походных ранцев торчали горлышки бутылок. То и дело какой-нибудь солдат, еле держащийся на ногах, отставал от товарищей и падал на дорогу или поливал ее рвотой. Рваную дробь перекрыл выстрел – это кто-то разрядил мушкет в вечерний воздух. Де Вальфон нахмурился и стиснул зубы, наблюдая жалкое шествие.
– Так вот почему месье герцога называют крестным отцом мародерства! «Женщины, вино, добыча» – таков его военный девиз, – улыбаясь во весь рот, сказал Жак.