Знание-сила, 2001 № 02
Шрифт:
Думаю, материалы книги, кроме новых фактов и анализа их социальных корней, позволяют увидеть причины многих сегодняшних проблем, стоящих перед постсоветским государством. И может быть, избежать их?
Эдуард Бормашенко
Время истины и неистины
На пороге нового столетия европейская цивилизация более всего гордится терпимостью и широтой взглядов, которые обрела очень дорогой ценой.
Но вспомните: времена упадка культур всегда сопровождались ростом терпимости и параличом воли.
Воля всегда у того, кто отстаивает истину, а не у того, кто всех примиряет. Автор статьи считает,
В книге Владимира Бибихина «Мир» я наткнулся на очаровательную историю. Автор рассказал о нетривиальной неудаче, постигшей его в весьма заурядном предприятии – обучении школьницы таблице умножения. Девочка вовсе не была дремучей тупицей, такая себе средней сообразительности девчушка. У нее просто не было ни малейшей уверенности в истинности знаменитой таблицы. Учитель в недоумении спрашивал: ты что, в самом деле, не убеждена, что дважды два четыре? Да нет, не убеждена. Разумеется, В. Бибихин, тонкий философ, не удержался от широких и проницательных обобщений, но мне хотелось бы нажать на другую педаль: весьма вероятно, что девочке было просто неинтересно, а сколько же, на самом деле, дважды два.
По гамбургскому счету и без него.
С подобным же феноменом я столкнулся и в своей педагогической практике. Рассказывая студентам классическую механику, я пытался их заинтриговать тем, что поистине мир устроен вовсе не так, как я толкую, и доступная нашему сегодняшнему пониманию физическая картина мира поувлекательнее самого навороченного детектива. В ответ глухое, ватное молчание, единственный искренний вопрос задал юноша, поинтересовавшийся, входят ли релятивистская и квантовая механики в экзаменационную программу, и удовлетворенно засопевший, услышав отрицательный ответ. Мир поистине просто никого в аудитории не интересовал.
Впрочем, картина мира по «гамбургскому счету» не так уж сильно интересует сегодня и тех, кто должен взыскать истины уж хотя бы в силу избранной профессии. Еше двадцать – тридцать лет назад ученые беспомощно разводили руками, глядя на пышное разрастание древа науки. Давно стало ясно, что даже супергению не охватить не только науки в целом, но даже и физики или биологии, взятых по отдельности- Однако поколение, вскормленное на пафосе «Девяти дней одного года», подобное положение вещей все же сильно беспокоило, и бескорыстный поиск истины по самому высокому счету был приоритетом номер один в ученом сообществе (можно припомнить и повесть «За миллиард лет до конца света» Стругацких, быть может, вернее всего передающую аромат времени). Сегодня не то.
Р. Магритт. «Знание». 1961 г.
Сместился всего лишь смысловой акцент в прутковском «никто не обнимет необъятного»: с огорченного на удовлетворенный. К тому, что по-настоящему крепкие задачи, касающиеся сердцевинных проблем устроения мира, непосильны, просто привыкли. А прикладные исследования, тоже дающие выход интеллектуальной энергии, кормят куда лучше фундаментальной науки. Стоит прибавить, что надвигающаяся экологическая катастрофа, справедливо или нет связываемая простым человеком с деятельностью яйцеголовых, сильно подорвала моральный авторитет науки как добытчицы истины. Юноше, жаждущему пиши своему духовному жару, дело спасения какого-нибудь вымирающего вида может показаться ближе и роднее унылого корпения в лаборатории.
Да что ученые? Религиозные авторитеты. тоже по долгу службы взыскующие истины, оказались неожиданно готовы к весьма сомнительным компромиссам. Выяснилось, что между наукой и религией теперь противоречия нет, и только уж самые отпетые мракобесы намекают на некие напряжения в зазоре между верой и научным разумом. Религиозная философия охотно обслуживает подобное умилительное примирение еще вчера заклятых врагов. Только самые честные ученые вроде страдальца Стивена Хокинга набираются окаянства выкрикнуть: «Бога нет!», и мне, не справляющемуся
Симптоматично и наступление экуменистов всех мастей, примиряющих всех и вся, а на самом деле скользящих по поверхности мировых религий, ибо любая из них требует человека всего, без остатка. Интеллигент XXI века с легкостью соглашается с тем, что в христианстве» исламе и иудаизме «что-то есть», и с еще большей готовностью признает, что все мировые религии, в сущности, толкуют об одном и том же. Сегодня только самые твердолобые (иногда в силу ограниченности, а иногда и от честности) готовы подписаться под тем, что «в нашей стране давно уже никто не вери г сказкам о Боге». Напротив, настала эра Карла Юнга и Григория Померанца, охватывающих незатуманенным изначальными предпочтениями взором всю мозаику мировых религий (и не только монотеистических), мыслителей, которых не стоит убеждать в самоценности религиозного духовного усилия и «преодолевающих» в мистическом порыве ограниченность отдельных религиозных систем.
В самом деле, чтение трудов Карла Юнга убаюкивает и создает ощущение причастности к чему-то несомненно значительному, предполагающему высокий уровень интеллигентности читателя. Беда-то в том, что специфическое религиозное усилие при этом легком касании ключевых проблем бытия вовсе и не совершается. А почему оно не совершается, лучше всего объяснил Эрих Фромм, затронув самый нерв проблемы: «Для Юнга «бессознательное» и миф стали новыми источниками откровения, которые должны быть выше рационального мышления только потому, что их происхождение внерационально. Сила великих монотеистических религий Запада, как и великих религий Индии и Китая, состояла в сосредоточении внимания на истине и в утверждении, что эти религии и были истинной верой. Хотя эта убежденность часто служила причиной фанатичной нетерпимости по отношению к другим религиям, в то же время она внушала приверженцам и оппонентам одинаковое уважение к истине. Эклектически восхищаясь всякой религией. Юнг в своей теории отказался от поиска истины».
Мне знакома лишь еврейская ортодоксия; она требует от человека ежедневного и ежечасного духовного усилия, предполагающего, но вовсе не сводящегося к чтению умных книг. Моисеева Тора не есть лишь только свод знаний, но и образ жизни, и закон. Чтение же без разбору разномастных мистических книг вскармливает и холит душевную лень и пренебрежение к истине. Рост опухоли мистики «в широком смысле слова» – столь же характерный симптом духовного ожирения, «образованшины», сколь и неожиданный успех буддизма на Западе. От интеллектуалов Оксфорда до голливудских кинозвезд все разом ощутили величие и глубину буддизма. Думается, однако, что наиболее привлекает в буддизме своеобразное отношение к истине, известная терпимость: буддист может верить в одного бога или нескольких или вовсе быть атеистом. Логика буддизма не предполагает закона исключенного третьего: утверждение может быть или истинным, или неверным, но ни тем и другим одновременно. Я вовсе не специалист в проблемах буддизма, но мне ясно, что буддийское отношение к истине нельзя вырывать из общего контекста грандиозного духовного полотна Индии. Но его, это отношение, вполне можно использовать для легитимации собственной духовной нетребовательности и нежелания наращивать мускулы духа.
Наступление гуманитарного релятивизма всего заметнее в метаморфозах, претерпеваемых языками в современном мире. С одной стороны, на язык активно наступает сленг, с другой – обедняется фонетический и словарный запас языков. Процесс этот в современном иврите носит обвальный характер, множество звуков просто утеряно, иврит Танаха и Митины теснит нахальный и всепроникающий сленг. Мало кого интересует, как же говорить «правильно». Поначалу я полагал, что это проблемы возрожденного языка, но германисты и «англичане» жалуются на те же болезни. О современном состоянии русского языка и говорить не приходится.