Знание-сила, 2002 №07 (901)
Шрифт:
Три московских показательных процесса создали нужную атмосферу в стране. Первый состоялся в августе 1936-го, после него развернулись аресты партийных руководителей, которые в прошлом примыкали к оппозиции. Потом состоялся февральско-мартовский пленум, перед которым второй открытый процесс в январе 1937-го дал нужный градус истерической шпиономании. Обратите внимание, если первый процесс Зиновьева и Каменева строился на идее, что оппозиция докатилась до террористических методов борьбы, то на втором процессе против Пятакова, Радека и Сокольникова обвинения утяжелялись: теперь это был, кроме терроризма, шпионаж. А кончилось все в марте 1938-го феерическим процессом самого Бухарина, рядом с которым будут сидеть и Рыков, и Ягода. Ну, вдумайтесь,
– И тут закончилась первая волна репрессий против чекистов?
– Эти репрессии имели свою логику, отличную от тех кампаний чисток, арестов, которые происходили в обществе. Первая волна арестов исчерпывается уже к концу 37-го года. Между тем в стране репрессии продолжаются полным ходом: высылают и арестовывают поляков, латышей, немцев, бывших кулаков. В партии репрессии «упорядочиваются» после январского пленума 38-го года; прекращается волна бесконтрольных исключений из партии, но аресты партийцев продолжаются, и Сталин их контролирует.
К концу 37-го Ежов посчитал, что основные кадры Ягоды он из органов вычистил, на руководящих постах теперь достаточно проверенные и преданные ему люди. Он сделал ставку на одну группу чекистов – выходцев из Северо- Кавказского НКВД. Тут свою роль сыграло то, что все это были люди, которых вырастил, выпестовал в свое время Ефим Евдокимов, злобно ненавидящий Ягоду, и Ежов принял как аксиому, что все они – заведомо антиягодинцы. Сам Евдокимов, давно уже ушедший из органов руководить Ростовским обкомом партии, водил дружбу с Ежовым, был его советчиком по кадрам. В каком-то смысле они с Ежовым работали эти два года рука об руку, хотя до конца Ежов и ему не доверял, но Ежов вообше до конца никому не доверял. Об этом хорошо сказал М.П. Фриновский: «Вот так ходит со мной, дружит, а за спиной материал собирает…» И это была совершенная правда. После смешения Ежова из НКВД выяснилось, что при нем формировался «Специальный архив», куда откладывались доносы, материалы даже на высших партийных руководителей. И на Л.П. Берия, и на А.Я. Вышинского, и на Г.М. Маленкова…
– На будущее, чтобы себя обезопасить?
– Нет, скорее, так он понимал свой долг перед Сталиным. Он всегда был лоялен по отношению к Сталину, за исключением самого конца, когда, убранный из НКВД, окончательно спившийся, действительно позволял себе говорить о вожде зло и с раздражением, в общем «ужасные вещи», но его слушателями были только его ближайшие родственники и собутыльники.
– Итак, первая волна закончилась к концу 37-го.
– Вторая волна – кстати, небольшая, ее можно и не выделять как отдельную волну, – это аресты весны 38-го: Л.М. Заковский, И.М. Леплевский, П.Ф. Булах, еще несколько чекистов, в основном латыши. Это скорее отзвуки латышского дела…
– И все это сделано руками верного Ежова. Так чем же Ежов-то не угодил? Почему возникла потребность в новой замене и новой волне расстрелов?
– А Сталин к тому времени пришел к выводу, что массовые операции, порученные Ежову, проведены неправильно и с нарушениями…
– Чего?! С нарушениями чего?!
– Дело не в нарушении законности, хотя такой демагогический упрек Ежову тоже прозвучал. «Социалистическую законность» Сталин понимал весьма своеобразно. Достаточно вспомнить его разъяснение 39-го года о пытках. В письме партийным секретарям Сталин напоминал, что «меры физического воздействия» карестованным были допущены решением ЦК в 37-м году, и что это необходимый метод, когда речь идет о неразоружившихся шпионах, диверсантах и прочих лицах, потому что западные разведки «не миндальничают», а действуют так же (абсолютная выдумка,
Но более всего Сталин был недоволен тем, что оказались недостижимыми замыслы, положенные им в основу массовых операций.
Ситуация должна полностью контролироваться. Если нарком хоть на миг выпустил ее из-под контроля, значит, это плохой нарком. И его окружение плохое. А следующий шаг в его рассуждениях: вот эта их нерадивость – сознательное действие или просто неумение работать? Сталин всегда склонялся к первому. Вредительство. Они это сделали специально, чтобы дискредитировать советскую власть. Это и было центральным обвинением против Ежова и его людей.
– Сначала было просто детское любопытство – узнать то, о чем мне не хотят рассказывать, то, что от меня скрывают. У нас дома хранилось много литературы времен Сталина и Хрущева – книг, газет, журналов. Коллекцию начал собирать еще мой отец. Он поощрял мои интересы, с ним первым я обсуждал планы будущих исследований.
– Кто он был?
– Полковник, работал в военном научно-исследовательском институте. В войну был в авиации, а после войны окончил Военно-воздушную академию и потом работал в закрытых НИИ.
– Он сам интересовался историей?
– Да, но, как и многие люди его поколения, опасался заходить в своем интересе слишком далеко.
В институте у меня появились друзья, которые тоже интересовались историей. Хотя в шутку свой интерес к прошлому я объясняю так: советская власть виновата сама. Весь первый курс в моем Химико-технологическом институте мы, будущие инженеры, зачем-то изучали историю КПСС, насквозь сфальсифицированную. У любого нормального человека это не могло не вызвать внутреннего протеста: то, о чем говорилось в учебнике химии, я мог проверить экспериментально, прибавив один реагент к другому. А вот изложение событий в учебнике по истории партии кардинально отличалось от прочитанного мной в старых газетах. Захотелось разобраться – почему это так? Как все было на самом деле?
В сталинское время это понимали, и в основе воспитания была установка: тот, кто сомневается в содержании «Краткого курса», подлежит наказанию. В брежневское время установка ослабла, но от «промывки мозгов» советская власть не могла отказаться. А как же иначе готовить убежденных строителей коммунизма, если не пичкать их идеологией?
Но слишком сильно изменилась жизнь в 70-е годы по сравнению со сталинскими временами. Мы – поколение, не пуганное сталинскими репрессиями. Это очень важно. Я уже мог решиться проводить исторические изыскания и мечтать опубликовать результаты на Западе. Я не видел в этом ничего «такого»…
Советская система держалась на страхе. Когда в феврале 1987 года стали выпускать политических заключенных, люди действительно поняли, что им ничего не будет за их критические высказывания. Как грибы стали расти всевозможные неформальные объединения и организации, к примеру, наш «Мемориал». «На верху» возмущались, хотели разогнать. Но злой воли для проведения репрессий у них уже не было. Режим зашатался, и через четыре года все лопнуло.
Собственно говоря, чего нынешняя российская власть добивается сейчас своими шпионскими процессами над учеными, – именно посеять страх. И, знаете, действует. Страх возрождается на генетическом уровне, и люди начинают бояться прежде, чем власть что-либо серьезное успеет предпринять.