Знание-сила, 2004 № 01 (919)
Шрифт:
Библиотечный каталог сразу же показал, что главный и по существу единственный биограф Эренфеста в России — В.Я. Френкель. Я стал внимательно читать его книгу и ничего не нашел о занимавшей меня работе. Но причин жалеть о потерянном времени не было — книга познакомила с человеком, имя которого до того было лишь частью физических названий. Личность физика оказалась на редкость симпатичной — яркий творческий запал, несговорчивая совесть, чистая и ранимая душа.
Закрывая книгу, я думал уже не просто о происхождении любопытной работы, но и об ее симпатичном авторе, с которым только что лично познакомился. Знакомством этим я, конечно, был обязан автору книги — Виктору Яковлевичу Френкелю. Когда чувство благодарности улеглось, я решился написать ему письмо — может быть, он все же что-то знает о статье Эренфеста 1917 гола.
Письмо было неприлично длинным для первого обращения зеленого начинающего к маститому историку. Но очень уж хотелось задать все придуманные вопросы и лаже предложить скороспелые ответы на некоторые из них.
Ответ пришел на удивление скоро. "Третьего дня получил Ваше письмо, откладывал ответ на него, полагая, что скоро поправлюсь и, побывав в Институте, взгляну на работу, о которой Вы пишете. Но поскольку не знаю, когда выйду из дому, решил ответить Вам сейчас, тем более, что, видимо, само знакомство с работой о трехмерности пространства мало что добавит.
Отвечаю на Ваши вопросы по порядку".
Письмо дышало доброжелательностью, о чем начинающий может только мечтать. Я еще не знал, что точно так же Виктор Яковлевич относился и к "продолжающим". И решил воспользоваться его отзывчивостью.
К тому времени я прочитал также интереснейшую переписку Эренфеста с его другом А.Ф. Иоффе (изданную под редакцией В.Я.) и тоже почти ничего наводящего на след не нашел, если не считать некоего математика Бромвера, с которым Эренфест познакомился в Амстердаме в 1912 году. У меня мелькнула мысль, а не Брауэр ли был тот математик? Наичистейший математик, который примерно в те годы занимался топологическим понятием числа измерений? Как эта чистая математика могла повлиять на физика, было совершенно не ясно, но это все же лучше, чем ничего. И в следующем письме, набравшись нахальства, я спросил Виктора Яковлевича, не описка-ошибка ли имя голландского математика в книге.
Вскоре, к своему ужасу и восторгу, я получил фотокопию соответствующего письма Эренфеста.
К ужасу, потому что до того никогда не держал в руках настоящего архивного документа, в данном случае — рукопись на немецком языке. Неужели эту скоропись можно разобрать?! Я проникся почтением к огромной проделанной работе и по-новому увидел слова Герцена, которые Виктор Яковлевич взял эпи!рафом к изданию этой переписки — о том, что на письмах "запеклась кровь событий".
А восторг мой вызвало то, что слово, прочитанное как Bromver, вполне можно было прочесть и как Brouwer.
Ответил Виктор Яковлевич и на мое недоумение, как могло получиться, что Эйнштейн — главный физик пространства — не заметил работу своего близкого друга Эренфеста о главном физическом свойстве пространства: "...объяснение, скорее всего, в том, что кто-то из двух "Э" (или оба они) не придали интересующей Вас работе должного значения. Из того не следует, что Вам нужно присоединяться к этой точке зрения!"
Можно ли придумать лучшее
И поэтому, когда спустя три года после нашего знакомства муза истории намекнула мне, что хорошо бы это знакомство продолжить, я с радостью последовал ее совету.
История физики пространства- времени открыла для меня имя Матвея Петровича Бронштейна. Он в 1935 году провел исследование, которое, как говорится, опередило время на два десятилетия. Эта работа актуальна до сих пор, поскольку проблема, в ней поставленная, все еще не решена — проблема квантовой гравитации. А переоткрывать вывод Бронштейна .пришлось потому, что время, увы, опередило его. В августе 1937 года, когда ему было тридцать лет, его арестовали, а спустя шесть месяцев — точнее, 196 дней и ночей — пуля в затылок остановила его время навсегда.
Знакомство с М.П. Бронштейном по литературе озадачивало: как человек, который занимался квантовой теорией поля на высшем профессиональном уровне, мог писать детские книжки на столь же высоком профессиональном уровне? Как два столь разных дара могли соединиться в одной личности? Я себе напоминал того деревенского жителя, который, впервые увидев жирафа в зоопарке, сказал: "Этого не может быть!"
Помимо собственных сочинений М.П. Бронштейна, больше всего я узнал о нем из написанного Виктором Яковлевичем. Как раз в 1980 году вышел первый выпуск Библиотечки "Квант" — переиздание книжки М.П. Бронштейна 1935 года с предисловием В.Я. Френкеля. Естественно, к нему я и обратился в надежде понять, что за человек был навечно молодой автор той старой книги. Ведь они работали в одном и том же институте, брали книги в одной и той же библиотеке, хоть и с интервалом в несколько десятилетий, и у них наверняка были общие знакомые.
Короткая и яркая жизнь М.П. Бронштейна стала главной темой нашего общения с В.Я. в 80-е годы — общения интенсивного, для меня очень плодотворного и душевно необходимого. В нашей переписке несколько сот страниц. Быть может, именно из- за интенсивности этой переписки почтальон умудрился доставить мне и письмо, на котором В.Я. указал по рассеянности только название улицы (застроенной 17-этажными домами). В письмах В.Я. всегда слышен его голос, и, перечитывая их, легко попадаешь вновь под обаяние его личности.
Это наше общение завершилось в 1990 году книгой о Матвее Петровиче Бронштейне. Вклад Виктора Яковлевича в эту книгу гораздо больше числа страниц, написанных им. Он принес с собой живое ощущение человеческой среды Физтеха и атмосферы времени. Он щедро делился этим ощущением, особенно при встречах, в беседах, когда личное легко соединялось с общественным. В Москве у него всегда была масса дел, но каким-то образом его занятость не нарушала доверительный и, я бы даже сказа.!, задушевный тон наших бесед. Мне дорого воспоминание о наших прогулках по коридору издательства, в котором я зарабатывал на жизнь, и о наших разговорах, можно сказать, "о смысле жизни". Неожиданно, хотя и к слову, он прочитал мне серию стихотворных автоэпитафий в духе Бернса — Маршака, в которых ехидничал о собственной персоне — о своей мнительности, о стремлении объять необъятное.