Знай обо мне все
Шрифт:
Еще не кончив петь, я услышал всхлипы. Это плакала тетя Даша. Я не знаю, что довело ее тогда до слез. Вернее, не хотел знать. Моя душа погружалась в холодный омут первого похмелья.
Тетка моя всплеснула руками, сперва по поводу того, что я пришел чуть ли не на заре, потом уже разобравшись, что я, ко всему прочему, и пьян.
«Что же я скажу Нюрке?» – то есть матери моей, заголосила.
«Так и скажешь, – произнес я, – выпил за нашу Победу».
«За какую такую Победу?» – переспросила тетка.
А я еще
«За обыкновенную. Под Сталинградом!»
Не знаю, как это с языка слетело, но в кон оказалось. Прибегает соседка тетка Меланья, что в Совете рассыльной работает, а по ночам иногда у телефона дежурить остается, и кричит:
«Егоровна! Павлас бесприговорочно сдался!»
А я об ту пору уже в тазик блевать начал.
«Болезный мой!» – погладила меня по голове тетка и полезла в погреб за огуречным рассолом.
А на второй день я получил письмо, которое, побывав в руках чуть ли не у всего хутора, все же было доставлено мне. На треугольнике стоял такой адрес: «Сталинградская область, хутор Атаман, получить Генке-сталинградцу».
Распрямил я листок, на корявые буквы взором напоролся. И, еще не прочитав ни слова, так, видимо, присмурнел лицом, что тетка тревожно опросила:
«Не про Нюру чего там?»
«Нет, про Федотова, про Ивана Инокентьевича. Погиб он у Мамаева кургана».
А письмо прислал какой-то нерусский боец, что пришел к нему с пополнением.
«Очень жалел он тебя, Генка-сталинградец», – так кончалась та записка.
Неделю я ходил как потерянный, потом в город засобирался.
«Да куда тебя несет? – в который раз вопрошала тетка Марфа. – И чего ты там делать будешь?»
Я об этом в самом деле не думал. Мне просто было душно в Атамановском и, порой, я даже считал себя предателем по отношению и к Сталинграду, из которого уехал в самую трудную для него минуту, и к Ивану Инокентьевичу Федотову, который не пожалел своей жизни, чтобы остался жить я.
И не знаю, чем бы закончились все эти мои угрызения и терзания, если бы не произошли два события, которые в корне изменили мои намерения и даже взгляды.
Когда мои пожитки уже били уложены в небольшой фанерный чемоданишко, на крышке которого кто-то упражнялся в правописании нехороших слов, которые, как ни старались мы с теткой, так соскоблить не смогли, я как-то, без определенной цели, заглянул в клуб. Там табунились одни девки. После того, как немцев турнули из-под Сталинграда, какой-то живчик заиграл у многих. И песни стали распевать, не таясь, что их услышат, и на «танцульки» в клуб зачастили, чтобы не потерять квалификацию. А она, как некоторые считали, после войны ой как пригодится. Тогда почему-то многие, и я в том числе, думали, что после Победы настанет общий сплошной праздник, который будет длиться вечно.
И вот вышел я в тот
А у нее, весь хутор говорил, радость. Дочка с фронта приехала. Брюхатая. Валет по этому поводу похабную присказку сочинил: «Чем, – спрашивает, – отличается бомба от бабы?» – И сам же отвечает: – Бомбу в тылу заряжают, а на фронте – разряжают, а бабу, наоборот, на фронте заряжают, в тылу разряжают».
Хотел я ему за эти слова дать по морде на прощанье, но тетя Даша меня увела.
«Тода и не поел, – стала она укорять меня за прошлую – так памятную для меня и, видать, для нее тоже – ночь, а потом спросила: – Уезжаешь?»
«Ага, – отвечаю. – А что?»
«Да ничего, – говорит она своим грудным, вроде внутрь упрятанным, голосом. – Пойдем хоть простимся».
Вот, думаю, дела. Прощаться и то идти куда-то надо. Хотя о наших шашнях весь хутор давно языками хлобыщет.
Но все же я пошел, попутно узнав, что свою дочку тетя Даша в район рожать увезла.
Приходим мы в ее хатенку. Свет она зажигает. Гляжу, кое-что тут уже не так. Портрет в переднем углу появился. На нем капитан какой-то, угнувшись сфотографирован, словно ему в лицо кто зеркальцем солнечный зайчик послал.
«Кто это?» – спрашиваю тетю Дашу.
Та мнется, видимо, тоже не очень уяснив степень родства капитана.
Но я не любопытный, мне как-то и это все равно. Потому подхожу к гимнастерке, надетой на палку плечиками. Погоны на ней сержантские. Наверно, дочкины. И награды – орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Трогаю я их рукой и жалею, что все же зря не врезал Валету за его поганые слова. Вон как воевала девка. За так на фронте наград не давали.
Рассматриваю я и другие вещи, которые появились в доме тети Даши с приездом дочки, а она за моей спиной зеленой тенью мечется. Почему – зеленой? Да потому, что она опять вырядилась в то самое платье с белым воротником.
Оглянулся я ненароком, и дух у меня захватило. Чего только на столе не было: и чистый пшеничный хлеб, и колбаса, запах которой я забыл, и мясные консервы, и даже – шоколад.
А тетя Даша все продолжает метаться по комнате. Гляжу, четверть чего-то мутного на стол ставит. Ну я, понятное дело, усек – самогон. И у меня под ложечкой колики начались.
А вместе с ними какое-то зло ударило в душу. Думаю, покупает она меня за жратву и выпивку, словно я нищий какой или попрашайка.
«Не буду я ничего ни есть, ни пить», – говорю я.
Она, гляжу, вот-вот обомрет. Такой безвольной сделалось и ее лицо, и все тело.
Тогда я встаю с табуретки, на которой сидел, подхожу к лампе и не дую, а, наверно, плюю в нее – так во мне еще играло остервенение.