Знающий не говорит. Тетралогия
Шрифт:
Мэд смутился. Он столько лет был только лишь Мэдом Малаганом, что почтительный поклон, которым ответили на тетушкины слова собравшиеся, выбил его, фигурально выражаясь, из седла.
– Наверное, будет лучше, если об этом факте лишний раз не напоминать, – пробормотал он. – По отношению к Инвару это… хм… ну, скажем… будет не совсем лояльно.
Эффис только фыркнула. Видимо, Инвар и сестра успели ей изрядно насолить. Интересно чем?
Мэд осмотрелся вокруг. Сколько полузнакомых, позабытых лиц. Неужели эта пышногрудая дама с выводком разновозрастных детишек та самая Пайл, которую они с Тиджером не без оснований дразнили Селедкой, а высокий широкоплечий
Тех, кого Мэд так и не сумел признать, представляли тетя и Тиджер. Кажется, вся родня по материнской линии, включая детей ее сводного брата, явилась, чтобы взглянуть хоть глазком на знаменитого Мэдррана-лишенного-короны. А заодно с ними старые и новые слуги, горничные, поварята, судомои, садовники, прачки, кормилицы, конюхи и псари, певцы, лютнисты. Мэд был недалек от истины, когда сравнивал тетку с крупным военачальником. В Эно-ра-ди-Фросс обычно одновременно проживало около шестисот человек, а во время особенных событий, вроде нынешнего, не менее тысячи. При желании из мужчин можно было организовать целый полк. Хотя почему только из мужчин? Женщины Эноры все как одна стоили еще одного полка. И в этом отношении за шестнадцать лет ничего существенно не поменялось. В родовом гнезде ди-Фросс находилось место и непризнанным гениям от поэзии, и бедным дальним родственникам чуть ли не с Ахейских островов, и принцам крови, и неисчислимому количеству всяческой живности.
Первым делом Эффис потянула племянника к приболевшей кошечке, самой обыкновенной трехцветной зверушке, занимающей в сердце хозяйки ничуть не меньше места, чем самый породистый из скакунов, оцененный в золоте по собственному весу. Когда же тварюшка была благополучно исцелена, полагающаяся за доброе дело доля искренних благодарностей была получена сполна, Мэду милостиво разрешили отдохнуть после дороги. Его прямо как в детстве сопроводили до порога старой комнаты, поцеловали в лоб и пожелали спокойной ночи. И Мэд уснул, едва коснувшись головой подушки, совершенно счастливый.
На рассвете Мэда разбудил знакомый свист под окном. Не отдавая отчета в своих действиях, он подскочил к окну. Тиджер в одних лишь широких полотняных штанах, которые до сих пор носят рыбаки в маленьких деревушках, помахал рукой, приглашая к раннему купанию.
– Штаны в комоде, – прошипел кузен.
– Вода холодная.
– Ты что, спятил, Мэдди?!
Изумлению Тиджера не было предела. Как в конце месяца алхоя море может быть холодным до такой степени, что в нем нельзя искупаться? Она бодрящая, да, но не такая уж и холодная. Для настоящего эрмидэ, разумеется. Мэд не стал спорить, натянул штаны и по старой привычке вместо лестницы и двери воспользовался старой лозой за окном. Получилось, конечно, не так ловко, как в былые времена, но Малаган остался собой доволен, сноровка никуда не делась, что радовало.
– Догоняй! – крикнул Тиджер.
Тропинка вела вниз по склону, мимо цветников, прямиком к пляжу. К слепяще-белому, как снег, песку, к ровной бирюзовой глади мелкого причудливо изогнутого залива, к детству, к простой чистой радости. Мэд с легкостью догнал кузена и, на ходу развязав шнурок на поясе, вмиг сбросил штаны и с разбегу нагим нырнул в воду. Холод сначала обжег как пламя, но несколько энергичных гребков разогнали по телу кровь, наполняя бодростью и небывалой силой. Тиджер плыл рядом, не отставая, не то страхуя
Все же море еще не успело как следует прогреться, и купальщики выскочили на берег много раньше, чем могли бы. Растянулись на влажном прохладном песке, бросая друг на друга украдкой любопытные взгляды из-под прищуренных век. Урожденные Фросс, что мужчины, что женщины, никогда, до глубокой старости, не становятся тучными. Для тридцатипятилетнего мужчины, сельского аристократа и признанного гурмана Тиджер выглядел великолепно, лишь по-хорошему заматерев и удачно сменив юношескую легкость на зрелую силу.
– Зачем тебе все ЭТО? – спросил кузен, на которого татуировки Мэда произвели неоднозначное впечатление. – Это колдовство такое?
Малаган мотнул головой:
– Совсем нет. Просто у меня есть один орк знакомый… Хороший че… орк, отличный друг, соратник, можно сказать. Так вот, эти рисунки вроде подарка. «Киилайт» называется.
Точнее Мэд объяснить не мог. Золотистые руны, вплетенные меж цветами и пестрыми птичьими телами, стали частью тела, такой же, как кожа. Мэд уже не представлял себе жизни без их невесомой брони, и хотя в рисунках не было никакой магии, защищали они порой лучше самого крепкого доспеха. Киилайт это киилайт. Кто хочет подробностей и разъяснений, пусть спросит у орков.
– Выглядит устрашающе, но женщинам должно нравиться, – ухмыльнулся Тиджер. – А вот попам лучше не показывать.
– Это я уж постараюсь.
Леди Эффис никогда не была набожна, в этом радикально отличаясь от своей младшей сестры, но под давлением вдовствующей герцогини возвела на своей земле красивый храм Вечного Круга, выделяя на его содержание вполне приличную сумму. Правда, кроме белых одежд и окладистой бороды, местный клирик ничем от остальных обитателей не отличался. Веселый упитанный малый с наклонностями ярого прожигателя жизни, любитель вина и колбас, дамский угодник, немного поэт. Возможно, метаморфоза произошла уже здесь, а может быть, леди Эффис выбрала себе в духовники самого необычного из священников. Но даже при очевидной терпимости отца Жотама Мэд не рискнул бы снять рубашку в его присутствии.
Они с Тиджером еще немного помолчали. Совсем не потому, что им не о чем было поговорить, скорее вопросов и ответов было столько, что в них вязли языки. Первым, как обычно, не выдержал Тиджер. Тряхнул головой совершенно как-то по-собачьи, отгоняя лишние мысли.
– Что за прозвище такое дурацкое – Малаган? Малэн а'ган – серый сокол. Это на тебя не похоже.
– Я тоже так думал. Но не называться же в каждом трактире настоящим именем! В Дарже так называют всех эрмидэ за некое сходство с охотничьей птицей. И масть подходящая, и нос не подкачал.
Мэд продемонстрировал в доказательство свой выразительный профиль, словно созданный для того, чтобы чеканить его на звонкой серебряной и золотой монете.
– Ты не жалеешь?
Мэд сразу догадался, о чем идет речь.
– И да, и нет. Сначала – да. Лет в двенадцать хотелось справедливости. Когда отца прижали, то хотелось отомстить, и не только ему и Инвару, а вообще всему свету. А потом… Когда понял, что на всю жизнь останусь разменной монетой между высокородными семьями, которые будут вертеть подпорченным герцогом как сами захотят, когда на кон поставили жизнь Тайшейра, когда постепенно стал превращаться в полуручного зверя вроде барса из отцовского зверинца, тогда – нет.