Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Шрифт:
Афиша поэтического вечера в Доме искусств, 15 марта 1920 года
Таким образом, из всех членов комиссии самым строгим и требовательным был именно Гумилев, потому что он видел в Союзе не профессиональную организацию, а нечто вроде рыцарского ордена.
Но вскоре разногласия приняли более острый и во многом — политический характер. Разные мемуаристы рассказывают об этом по-разному.
Вот свидетельство Одоевцевой:
Союз
Выгод от такого правления петербургским поэтам ждать не приходилось. Гумилев же был полон энергии, рвался в бой, желая развить ураганную деятельность Союза поэтов на пользу поэтам. Лагерь Павлович «с присными» был силен и самоуверен. Ведь его поддерживала Москва. И все же ему пришлось потерпеть поражение. Гумилев проявил в борьбе за власть чисто макиавеллистические способности. Придравшись к тому, что правление Союза поэтов избрано без кворума, некоторые поэты потребовали перевыборов. На что правление легко согласилось, предполагая, что это лишь простая формальность… Но в гумилевском лагере все было рассчитано виртуозно; на перевыборах неожиданно была выставлена кандидатура Гумилева, который и прошел большинством… одного голоса…
— Это пиррова победа, — горячилась Павлович. — Мы этого так не оставим. Мы вас в порошок сотрем!..
Хотя Блок не держался за свое председательство, все же провал не мог не оскорбить его. Но он и вида не подал, что оскорблен. Когда новое правление во главе с председателем Гумилевым посетило его, он не только принял его, но и счел необходимым «отдать визит», посетив одну из «пятниц», устраиваемых Союзом на Литейном.
Одоевцева, такая памятливая на чужие слова, путает хронологию и соединяет два события, произошедшие с интервалом в четыре месяца, в одно.
Сама Павлович, тенденциозно искажая суть конфликта, более точна фактически:
Работа Союза поэтов налаживалась очень медленно. Мы плохо умели общаться друг с другом: состав Союза поэтов был очень разнороден и по литературным вкусам, и по политическим тенденциям.
Блока поддерживали Рождественнский, Эрберг, Шкапская и я. Лозинский, Грушко, Кузмин, Ахматова держались нейтрально. Большая группа молодежи объединилась вокруг Гумилева; они были наиболее активны и гордились прозвищем «гумилят».
Позже приехали Сергей Митрофанович Городецкий и Лариса Михайловна Рейснер. Они, естественно, взяли нашу сторону.
Здесь мы вынуждены прервать Надежду Александровну, чтобы сказать несколько слов о поведении тех, в ком она видела своих союзников (говоря «Блок», она в данном случае имеет в виду, конечно, себя). Городецкий встретил Раскольникова и Рейснер на Волге и успел воспеть в стихах взятие Раскольниковым Самары. По приезде в Петроград Сергей Митрофанович опубликовал в «Известиях Петросовета» (12 августа) статью «Разложение интеллигенции», которую нельзя не процитировать в этой книге:
В аскетически-чистом, небывало-строгом Петрограде, в хлопотливой, по-новому деловой Москве заживо гниет дорогой покойник, уже трехдневный Лазарь — интеллигенция… По улицам нельзя пройти от афиш, возглашающих бесчисленные блудословия на «божественные» темы… Рядом с этим литературным тлением у более стыдливых и порядочных — другая страсть, паноптикум. Под превосходной радужной этикеткой культуры, с бьющей в нос рекламой огромного, небывалого по размаху дела.
Переводчество…
Дело преполезное, что и говорить.
Но что бы вы сказали, если бы во время сенокоса все бабы вдруг стали вышивать себе подолы крестиком или еще как?
Дальше — больше:
Религиозничество,
Здесь речь прямо идет о Гумилеве («ломание шапок на каждый купол»). Жанр, в котором выступил бывший второй синдик Цеха поэтов, называется литературным доносом. Но такого рода донос в 1920 году — нечто иное, чем в дни Булгарина: Пушкина в любом случае не отправили бы на плаху, а его маленьких детей не оставили бы без пропитания.
Подобные чувства и мысли Городецкий высказывал и в стихах. 8 августа в «Красной газете» было напечатано его стихотворение «Покойнички»:
Выходили в сад покойнички Вереницею, Выносили рукомойнички Со святой водицею. Уж и смрад пошел Тошнехонький, От рабочих сел Близехонько. …………. Где стоял, там и сел На сенце я. До конца уразумел Что значит интеллигенция.Любопытна снисходительность, с которой принимали подобные выходки некоторые из старых друзей Сергея Митрофановича. «Городецкий теперь большевик, но можно быть большевиком под знаком Теленка, оттопырившим хвост и бессмысленно мычащим…» («Разговоры с Вячеславом Ивановым»). Но, если бывшие друзья не принимали большевизм «теленка» всерьез, то же можно сказать и о настоящих большевиках. Городецкий был им, собственно, не нужен. Вакансия, на которую он ныне претендовал, уже была занята в Москве Демьяном Бедным, в Петрограде — бывшим сатириконцем Василием Князевым. Они были издавна «свои»; а экс-синдику никто так и не забыл стихотворения «Сретенье царя» (в напечатанном 7 августа 1920 года в «Красной газете» отзыве о выступлении Городецкого в Диске о былых грехах стихотворца не преминули напомнить).
Гумилев порывался было ответить Городецкому в печати и начал уже ответ писать, но, к счастью, передумал. Его единственная отповедь Городецкому и пр. — четверостишие:
Мне муза наша с детских лет знакома, В хитоне белом, с лилией в руке. А ваша муза в красном колпаке, Как проститутка из Отделнаркома.(Дамы, арестованные за проституцию, использовались как уборщицы в госучреждениях; в знак позора они носили красные колпаки; Гумилев недоумевал: «Казалось бы, красный фригийский колпак для большевиков — сама святая святых».)
Антирелигиозный пафос Городецкого тем более любопытен, что массированная государственная атеистическая политика только начинала набирать обороты. По крайней мере церкви в основной массе еще были открыты. Интересно звучат в этом контексте воспоминания Е. Полонской, описывающей собрание Союза поэтов в Доме Мурузи (Полонская была принята туда членом-соревнователем):
Помню холодную полутемную столовую, где вокруг обеденного стола сидели поэты…. После чаепития Сологуб, Блок и Кузмин ушли, председательствовать остался Гумилев — я узнала его резкий и насмешливый голос. Когда очередь дошла до меня, он предложил прочесть новое стихотворение. Не задумываясь, я прочла только что написанное — довольно наивное, но по тому времени, может быть, показавшееся многим кощунственным. Начиналось оно так: