Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Шубинский Валерий Игоревич

Елизавета Васильева

(Черубина де Габриак)

Памяти Анатолия Гранта

Как это странно во мне преломилась Пустота неоплаканных дней. Пусть Господня последняя милость Над могилой пребудет твоей. Все, что было холодного, злого, Это не было ликом твоим. Я держу тебе данное слово И тебя вспоминаю иным. Помню вечер в холодном Париже, Новый мост, утонувший во мгле… Двое русских, мы сделались ближе, Вспоминая о Царском Селе. В Петербург мы вернулись — на север. Снова встреча. Торжественный зал. Черепаховой бабушкин веер Ты, читая стихи мне, сломал. После в «Башне» привычные встречи, Разговоры всегда о стихах, Неуступчивость вкрадчивой речи И змеиная цепкость в словах. Строгих

метров мы чтили законы, И смеялись над вольным стихом, Мы прилежно писали канцоны, И сонеты писали вдвоем. Я ведь помню, как в первом сонете Ты нашел разрешающий ключ… Расходились мы лишь на рассвете, Солнце вяло вставало меж туч. Как любили мы город наш серый, Как гордились мы русским стихом… Так не будем обычною мерой Измерять необычный излом. Мне пустынная помнится дамба, Сколько раз, проезжая по ней, Восхищались мы гибкостью ямба Или тем, как напевен хорей. Накануне мучительной драмы… Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь Над канавкой из Пиковой Дамы Пролетел петербургский лихач. Было сказано слово неверно… Помню ясно сияние звезд… Под копытами гулко и мерно Простучал Николаевский мост. Разошлись… Не пришлось мне у гроба Помолиться о вечном пути, Но я верю — ни гордость, ни злоба Не мешали тебе отойти. В землю темную брошены зерна, В белых розах они расцветут — Наклонившись над пропастью черной, Ты отвел человеческий суд. И откроются очи для света. В небесах он совсем голубой. И звезда твоя — имя поэта Неотступно и верно с тобой. 16 ноября 1921

Сергей Колбасьев

Смерть

…И медленно в комнату вошел, Покачиваясь и звеня, В железных перьях большой орел… Так медленно в комнату вошел И замер около меня. Камин зашипел и сразу погас, Так глухо заворчал рояль. Затянусь папиросой в последний раз И больше ничего не жаль. А может быть, еще вернусь назад, Оттуда, куда летим? Железные крылья свистят, свистят И воздух стал голубым. Поля, города и ленты рек, Гранитные скалы, синий снег, И кровь на снегу и снова снег, Паденье и быстрый бег. Сорвался и руки хватают тьму, А сверху — глаза орла… Там, в комнате, телу моему Хорошо лежать у стола. Август 1921

Ида Наппельбаум

Молитва

Н. Гумилеву

Ты правишь надменно, сурово и прямо. Твой вздох — это буря. Твой голос — гроза. Пусть запахом меда пропахнет та яма, В которой зарыты косые глаза. Пусть мертвые пальцы на ангельской лире, Как прежде врезают свой пламенный след, И пусть в Твоем царственном, сказочном мире Он будет небесный, придворный поэт. 1921

Поминальное

Я напрасно ходила в болотном лесу, Я напрасно искала на Лисьем Носу, Ты холмом безымянным в лесу не поднялся, И жасмином цветущим не стал — Ты в пучину морскую стрелою ворвался, Грозный смерч над собою поднял. И содрогнулись горы, закричала сова, И рябина упала вся в кровавых слезах, Ты виновным ушел безо всякой вины, И накрыла тебя у луны на глазах Прибалтийская пена волны Вся в брабантских твоих кружевах. 1985

Узел

В этом круглом, белом танцевальном зале На полу еще паркетном и зеркальном Янтари мои, как льдинки, грохотали И, катясь гурьбою под столы и кресла, исчезали. И тогда поэты весело и дружно На паркет ложились — янтари искали, Как ловцы таинственных жемчужин В бездне моря счастье добывали. И любимый наш Учитель падал на колено И, мешая вместе и стихи, и прозу, Сам с улыбкой гордой и всегда надменной Мне янтарик каждый подавал, как розу. А потом другое, страшное виденье. В этом самом доме, в пестрой галерее Обухом убило чье-то откровенье О расстреле диком, всем на потрясенье. Нет улыбки гордой и всегда надменной — Это

было, было в доме на Литейном В мавританском стиле, богача Мурузи. Но и то, другое, — тоже на Литейном, В доме — саркофаге душам убиенным. А колдунья-память эти два виденья Завязала крепко в цепкий, вечный узел. 1990

Вера Лурье

На смерть Гумилева

1

«Никогда не увижу вас». Я не верю в эти слова! Разве солнечный свет погас, Потемнела небес синева? Но такой же, как все, этот день, Только в церкви протяжней звонят, И повисла черная тень. Не увижу тот серый взгляд! А последней зеленой весной Он мимозу напомнил мне… Подойду и открою окно: От заката весь город в огне.

2

Слишком трудно идти по дороге, Слишком трудно глядеть в облака, В топкой глине запутались ноги, Длинной плетью повисла рука. Был он сильным, свободным и гордым, И воздвиг он из мрамора дом, Но не умер под той сикоморой, Где Мария сидела с Христом. Он прошел спокойно, угрюмо, Поглядел в черноту небес. И его последние думы Знает только северный лес. 1921–1922

Осень

На смерть Гумилева

Иду быстрей по Невскому вперед, Куда, зачем, не знаю и сама, Но только прошлый не вернется год И будет новой снежная зима. Я вспоминаю Мойку всю в снегу, Его в дохе и шапке меховой И с папиросой дымною у губ, И то, как он здоровался со мной. Потом, прищурив глаз, лениво шел К столу, где мы садились в длинный ряд, Клал папиросы медленно на стол. Я не увижу больше серый взгляд. Из ресторанных глаз пронзает свет, Томительно зовут, зовут смычки. По Невскому проспекту сколько лет Отстукивают осень каблуки. 1921

Анна Ахматова

* * *

Не бывать тебе в живых, Со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять. Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля. 16 августа 1921

Из «Северных элегий»

Третья

В том доме было очень страшно жить. И ни камина свет патриархальный, Ни колыбелька нашего ребенка, Ни то, что оба молоды мы были И замыслов исполнены — ничто Не уменьшало это чувство страха. И я над ним смеяться научилась И оставляла капельку вина И крошки хлеба для того, кто ночью Собакою царапался у двери Иль в низкое заглядывал окошко, В то время как мы заполночь старались Не видеть, что творится в зазеркалье, Под чьими тяжеленными шагами Стонали темной лестницы ступеньки, Как о пощаде жалостно моля. И говорил ты, странно улыбаясь: «Кого «они» по лестнице несут?» Теперь ты там, где знают всё — скажи: Что в этом доме жило кроме нас? 1921, Царское Село

Владимир Набоков

Памяти Гумилева

Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила. Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин. 19 марта 1923

Николай Оцуп

* * *

Теплое сердце брата укусили свинцовые осы, Волжские нивы побиты желтым палящим дождем, В нищей корзине жизни — яблоки и папиросы, Трижды чудесна осень в бедном величьи своем. Медленный листопад на самом краю небосклона, Желтизна проступила на теле стенных газет, Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена, В матовом небе зданий желто-багряный цвет. Желто-багряный цвет всемирного листопада, Запах милого тленья от руки восковой, С низким поклоном листья в воздухе Летнего Сада, Медленно прохожу по золотой мостовой. Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега, Солоноватый привкус поздних осенних дней, С гиком по звонким листьям летит шальная телега, Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей. 30 августа 1921