Золотая акула

Молчанов Андрей Алексеевич

Направление, связанное с автоиндустрией, вел я, Соломоша в технике разбирался слабо и если брался за поставку авто, то исключительно новеньких, с гарантией, во избежание претензий и капризов со стороны покупателя.

Здесь же речь шла о подержанной технике, подлежащей приведению в товарный вид, о скручивании спидометров в сторону отрицательной величины, а потому решающее слово в переговорах было за мной, человеком, в данных вопросах искушенным.

Впрочем, сказать что-либо толковое без предварительного звонка заокеанскому дилеру я не мог.

Дилером

являлся мой однокашник Саша Мопсельберг, проживающий ныне в Нью-Йорке и занимающийся продажей подержанных колымаг.

В Штаты Саша попал как политический беженец, предоставив господам из консульства неопровержимые доказательства правомерности такого своего статуса, а именно – копию приговора суда. Судили Сашу за антисоветскую пропаганду и агитацию, выразившуюся в распространении литературы, порочащей государственный и общественный строй. Отчасти это было правдой, отчасти – нет, поскольку в своей антиправительственной деятельности Мопсельберг руководствовался прозаическим коммерческим интересом.

Работая в затхлой снабженческой конторке, Саша размножал на казенном ксероксе разнообразную диссидентскую беллетристику, переплетал ее и – продавал втридорога по многочисленным знакомым.

Бизнес благодаря разветвленной сети стукачей скапустился через две недели после его трудно выстраданного зачинания.

Госбезопасность, ведшая дело бизнесмена Мопсельберга, в силу мелкоуголовного характера статьи, карающей за частное предпринимательство, похерила ее, и стал Александр преступником государственного уровня, загремев в зону аж на восемь годков, из которых благодаря внезапно грянувшей перестройке оттянул всего полтора, включая период следствия.

Спрыгнув с нар, сразу же ломанулся в американское консульство, весьма благосклонно принявшего благородного правозащитника, тяготеющего к западным идеалам.

Ныне Мопсельберг, обзаведшийся лицензией дилера, мотался по аукционам и адресам частных лиц, продающих свои разонравившиеся телеги; покупал-продавал и тем пробавлялся.

К услугам его я прибегал уже не единожды, осечек не случалось, дефектную технику Сашка не присылал, относясь к делу добросовестно, а потому, пройдя с трубкой радиотелефона на кухоньку, я без колебаний набрал его нью-йоркский номер, услышав сонно-недовольное:

– Ну?

– Говорит Москва, – сказал я. – Московское время…

– Ты изувер, – вздохнули за морями и долами. – Не мог попозже?

– Горячий вопрос. В офисе сидят и подпрыгивают в креслах клиенты.

– Излагай.

Я изложил требования азербайджанской стороны.

– Трудно, – через зевок изрек дилер. – Можно, но трудно. Сорок машин! Отчистим, конечно, отмоем… – Он спохватился. – Но я в доле, учти. Только на этих условиях! И еще. Пусть кто-то на месте тачки принимает. А то наживем еще иски…

– Досыпай, – сказал я. – Будем на связи.

Вернувшись к компании, я доложил, что вопрос в принципе решаем, но покупатель обязан послать в Нью-Йорк своего инспектора во избежание недоразумений.

– У нас есть люди в Нью-Йорке, – отозвался на это Тофик.

– Так

почему же они… – начал Соломон, но Тофик его перебил:

– Потому что подписаться на такой контракт сможет не всякий дилер, это раз. Что я, не представляю, как собираются сорок живых машин за указанную цену? Все я представляю. И даже то, что зарабатываете вы за все про все тысяч сто двадцать, а делить придется на троих, вероятно, а? – Он улыбнулся Соломону покровительственно, сузив масленые, хитрые глаза.

– Увы! – горестно вздохнул Соломоша. – А, кроме того, еще и накладные расходы… – Обернулся ко мне: – Летишь в Нью-Йорк, Гарри. Без контроля на месте дела не будет…

Я сумрачно кивнул, соглашаясь.

Радоваться в общем-то было нечему.

Во-первых, нью-йоркская промозглая зима ничуть не лучше московской, разве солнечных дней поболее да грязи поменьше; во-вторых, мне тяжко давалось – особенно по приезде обратно – приноровиться к разнице во времени; в-третьих, предстояла суматошная работенка и едва ли не круглосуточное общение с Мопсом – так именовался погоревший правозащитник-спекулянт еще в школе.

Общение с однокашником сопрягалось с громадными моральными трудностями. Мопс, донельзя гордый своим нынешним статусом американского приживалы, относился к бывшим соотечественникам свысока, считая нас плебеями и неудачниками хотя бы по той причине, что мы остались жить в своей непутевой стране; каждое слово изрекал как истину в последней инстанции, возражений не терпел, был бесконечно меркантилен, ничуть не уступая в жадности Соломоше, и, кроме того, постоянно ныл, будто на нем зарабатывает едва ли не вся Россия, а он подбирает жалкие комиссионные крохи, волоча на себе весь груз грязной работы.

Я, умея сжать зубы и промолчать, тирады Мопса претерпевал, а вот допуск Соломоши к правозащитнику означал провал операции, ибо первоначальная проверка на совместимость принесла категорически отрицательный результат: по прошествии пяти минут делового общения соплеменники сцепились друг с другом, как два кобеля, визжа каждый о своей правоте, и со стороны казались раздвоившейся личностью, чьи половины равно претендовали на безусловное главенство и безоговорочное признание дутых амбиций.

Знакомство окончилось нецензурными оскорблениями и хлопаньем дверьми, после чего, возведя к потолку очи, Соломон вдохновенно заметил, что деловой партнер – та же жена, и не дай Бог связаться с таким вот жмотом и горлопаном…

Я сдержанно поблагодарил его за невольный комплимент.

Словом, контакты с Мопсом, порою вносившим толковые предложения, обеспечивал я; на Соломона мой однокашник действовал как на медведя рогатина.

Тофик между тем разъяснял, каким образом хотел бы расплатиться за автомобили: дескать, взаимонеприкосновенный кредит, гарантированный швейцарским банком; перевод денег по факту отгрузки машин на корабль, прочая чушь…

Я не перебивал бывшего сокамерника, понимая, что сейчас идет игра в подкидного дурака на авось, и все козыри на руках у Соломоши.