Золотая братина: В замкнутом круге

Минутко Игорь

– А Дарья? – спросил Кирилл Любин.

– Она могла выйти из отеля раньше Никиты. Или позже. Потом они где-то встретились. – Забродин помолчал. – И если так, можно предположить следующее. Толмачев уехал в Берлин раньше и там будет нас встречать. Ведь граф показал ему свой билет.

– Тогда, – предположил Любин, – он будет встречать нас тайно, из толпы: выследит, куда отправятся Алексей Григорьевич и его «адвокат», то есть ты.

– Пожалуй… – Глеб в который раз раскурил свою трубку. – Меня вот еще что тревожит: в последние встречи Алексей Григорьевич уж больно нервен, взвинчен. Мне все время кажется, что он хочет поведать нечто важное и сдерживает себя. И мучает один вопрос… Почему граф

явно испугался, когда я сказал, что в Германии мы сдадим Толмачева полиции…

– Погоди! – Любин крепко потер лоб рукой. – Как же я сразу… Никита – с Дарьей! Понимаете, – он смотрел то на Забродина, то на Алмади. – Тогда, в Ораниенбауме, на тайном пиршестве я заметил одно обстоятельство. Граф и Дарья обменивались взглядами… Притом так, чтобы никто не заметил. И в этих взглядах…

– Что же ты молчал, черт тебя дери! – рассердился Забродин. – Это же многое меняет! Так… Я – к графу, попробую поговорить напрямую. А вы ложитесь спать. Утро вечера мудренее.

Забродин вышел из купе. Проход по вагону был пуст. Стучали колеса вагона, мерно и неустанно, говоря о вечном стремлении человека к странствиям и путешествиям. Глеб осторожно постучал в дверь с цифрой пять.

– Прошу! – тут же откликнулся граф Оболин. Алексей Григорьевич сидел у окна в той же позе, в какой его оставил Забродин: он даже не снял легкое пальто, лишь расстегнул пуговицы.

– Не спится? – спросил Глеб.

– Не спится.

Забродин закрыл дверь купе, сел напротив графа.

– Вас что-то гнетет, Алексей Григорьевич? Откройтесь. Вам ничего не следует от меня скрывать.

– Открыться? – Граф Оболин поднял голову, прямо посмотрел на Забродина. В его глазах смертная тоска смешалась со страхом. – Извольте! В Германии передавать Никиту в руки полиции нельзя.

– Почему?

– Этого… – Алексей Григорьевич опустил голову, – этого я не могу вам сказать…

– А вы, граф, все-таки скажите. Давайте я приду вам на помощь. Тут замешана Дарья?

– Что? – Алексей Григорьевич резко повернулся, схватил Забродина за руки, сильно сжал их. – Вы… Вы знаете?…

– Догадываюсь.

– Хорошо, хорошо… Я скажу, – лихорадочно, быстро зашептал граф Оболин. – Дарья… Моя Дарьюшка… Понимаете, Глеб Кузьмич… Я вам откроюсь. Вынужден открыться. Давно у меня нет семьи, жены. Прах, горькие воспоминания. И обязанности перед дочерью. Д'oма, в России, держали условности, правила нашего круга. На Капри обо всем договорились. Расходимся… Мирно, даст бог, расходимся. Жизнь я им обеспечу, с Оленькой буду встречаться… Постоянно, постоянно, Глеб Кузьмич, буду встречаться. А Дарья… С этой женщиной собирался начать здесь, в Европе, новую жизнь. Никита должен был вместе с «Братиной» привезти сюда Дарью, мое главное сокровище… А он… Мерзавец! Негодяй!.. – И слезы заполнили глаза графа Оболина. – Сейчас Дарья у него как заложница. Никита сказал: «Выдашь меня полиции – и не жить Дарье». Отдаст он мне ее после суда, если выиграем процесс. Что делать, Глеб Кузьмич? Что делать?…

– Придумаем, Алексей Григорьевич. Сообразим. Спасибо, что поведали мне свою тайну. – Забродин собрался было раскурить трубку, но тут же отказался от этой соблазнительной затеи, зная, что граф не переносит табачный дым. – Теперь давайте прикинем: что же получается? Скорее всего, Толмачев нас с вами встретит в Берлине, не явно, конечно, вы понимаете.

– Понимаю.

– Можно предположить, что он отправился в Берлин на день раньше, чтобы надежно укрыть Дарью, а уж потом незримо встретить нас.

– Господи! Сохрани, умоляю, сохрани мою Дарью! – прошептал граф Оболин.

– На Бога надейся, а сам не плошай. – Глеб улыбнулся, лицо его было полно энергии и жажды действия. – Я вам даю слово, что с головы Дарьи не упадет ни один волос. Но

мы прежде всего должны найти ее. А сделать это можно только через Толмачева… В чем я совершенно убежден, – с напором продолжал Забродин, – так это в том, что ваш дворецкий, Алексей Григорьевич, наверняка будет иметь с вами встречи. Мы постараемся почаще оставлять вас одного, чтобы не спугнуть Никиту Никитовича. Не буду от вас скрывать: Толмачева мы обязательно сдадим немецкой полиции, это придаст вес суду. Но обещаю вам: сначала мы вызволим Дарью. Повторяю: лишь бы ее найти. Вы согласны со мной, с моим планом? Пока я изложил вам его лишь в грубой схеме.

– Согласен! Для Дарьи я сделаю все. Ах, любезный Глеб Кузьмич, какая это невероятная женщина!

И графа Оболина прорвало: он стал подробно рассказывать Забродину о своей восторженной любви с самого начала, с их первой встречи в весеннем Ораниенбауме, он говорил, захлебывался, жестикулируя, вскакивал с места, потрясал руками и в сбивчивом рассказе своем был счастлив.

Время летело быстро, оба даже не заметили, как на полчаса поезд остановился в Берне и над его остроконечными черепичными крышами уже чуть-чуть начало светлеть небо. Задремавший было Саид Алмади проснулся, как от толчка, когда замер перестук колес, бесшумно поднялся, посмотрел в окно – вокзал столицы Швейцарии был ярко освещен, по перрону сновали люди, слышались приглушенные голоса паровозов.

– Ты что, Саид? – Оказывается, Кирилл Любин тоже не спал.

– Нет сон, – сказал Алмади, испытывая непонятное чувство, в котором смешались тоска и тревога. – Не могу! Пойду смотреть.

Саид рывком открыл дверь купе.

– В другие вагоны не ходи, – сказал ему в спину Кирилл. Поезд уже тронулся – за окнами призрачно проплывали огни ночного города. В проходе вагона никого не было. Алмади стоял у окна, чутко прислушиваясь, посматривая то вправо, то влево, и чувство нарастающей тревоги не покидало его. На вокзале в пятый вагон, предъявив кондуктору билеты, сели двое: молодая женщина ослепительной, нездешней красоты и крупный, спортивного вида мужчина в сером дорожном костюме и в гетрах. Заняв третье купе, новые пассажиры расположились у окна друг напротив друга. И молчали.

Когда поезд тронулся, Толмачев сказал:

– Чемоданы не раскрывай пока. И спать не собирайся. Вот отдохнем немного – и дело будет.

Дарья ничего не ответила.

– Значит, любишь братца моего, графушку слюнявого? – спросил Никита с язвительной усмешкой.

– Люблю! Люблю! – отчаянно закричала Дарья. Это продолжался их разговор, начатый еще на вокзале, в ожидании поезда. – А тебя… тебя…

Толмачев схватил Дарью за подбородок, с силой притянув к себе, прошептал:

– Вот такой ты мне сильно люба!

– Пусти! – Дарья двумя руками пыталась расцепить железные пальцы Толмачева.

– Пусти! Закричу!

– Закричи, – рассмеялся Никита, однако разжал руку. – Может, их сиятельство услышат. Тут рядом, через вагон. – Он продолжал уже спокойно и с непонятным сокрушением: – Ты смотри, какая любовь! Что же, Дарьюшка, не зверь я. Вот отсудит братец «Братину», получу я свою половину и – отпущу тебя к нему, скажу: иди с Богом!

– Правда, Никита? – удивилась Дарья, не веря.

– Чего ж не правда, – усмехнулся Толмачев, вздохнув. – Сказано: насильно мил не будешь. А сейчас… Прогуляемся мы с тобой. Ночной визит у нас, хотя и говорят, что нежданный гость хуже татарина. Но что поделаешь? Обстоятельства. Неспокойно на душе: что, если с графушкой не один адвокат едет? Нутром чую, что-то вокруг братца не так. Потому и оторвались от них на время. А сейчас внезапно нагрянем вместе. Вдруг сидит там теплая компания! Потом… Краткое свиданьице у тебя с братцем будет. Надо их сиятельство все время в подогреве держать.