Золотая Горка

Тарасов Константин Иванович

— Вера Семеновна, — спросил он, — не подскажете, где найти Викторию Петровну?

Ему казалось, что она ответит: "Сейчас позову". Но она ответила:

— Виктории Петровны сегодня не будет. Она уехала к жениху.

Куда уехала Витя, кто ее жених, Скарга спрашивать не стал.

2. КЛИМ

Я был почти уверен, что беглый эсер на встречу не придет. Доля сомнений возникала из нереального ощущения, что Скарга принял все за чистую монету. Но в подобную слепоту настороженного человека трудно поверить. Поэтому хоть я и пришел в три часа на Немигу и стал у стены древней братской школы, отданной евреям под синагогу, я крайне удивился и обрадовался, когда Скарга появился в толпе. Шел он со стороны моста. Я обрадовался, но и мгновенно напрягся — нелогичные поступки чреваты неприятностями. По моим ощущениям, он не верил ни хозяину смоленской явки Клочкову, ни мне. Беглые шкурой чувствуют фальшь, и его заманчивое предложение ехать в Минск с курьером от смоленского комитета лично я расценил как попытку

вырваться из захлопнувшейся ловушки. Но подполковник, который вел это дело, убежденно возразил: "Не вырвется. Если даже сбежит от вас по дороге. Нам известны его минские адресаты". Мне назвали три адреса, по которым Скарга может поехать с вокзала. И действительно, на одну из этих конспиративных квартир, в списке она стояла второй, мы и отправились. Мне было приятно сознавать, что наши люди владели точной информацией, но и насторожило: если Скарга не верит мне, то зачем раскрывает явку? Войдешь в квартиру, а там тебе заткнут кляпом рот, и ночью боевая организация вынесет приговор. За домом, правда, велось наблюдение — по улице в соответствии с планом бродил стекольщик. Но увидеть самоубийцу за столом никто не предполагал. Скарга был сражен этим страшным зрелищем, у него явно ум за разум зашел. Да и у меня в первую минуту тоже. Он остолбенел и собственным глазам не верил. Мне даже стало его жаль: едешь к товарищу, а точнее, пробираешься после побега к своему верному человеку, а он взял да и пустил себе в висок пулю. Словно именно для того, чтобы разрушить твои надежды и планы. И мои, наши — тоже. Но странно выглядело это самоубийство, оно мне сразу не понравилось. На человеке грубые сапоги, рубаха в масляных пятнах, то есть встал по гудку, оделся, чтобы идти на свой стекольный заводик, где работал штамповщиком, и вдруг обезумел, взял наган, сел за стол и лишил себя жизни. Не банкрот, не плаксивый художник, а эсеровский боевик. Рослый, крепкий малый лет двадцати пяти.

Стоять и смотреть на него не имело смысла. Я вернул Скаргу к действительности, мы вышли и поехали по второму адресу (в списке он стоял третьим). Но тут дом был закрыт, а внешнее наблюдение вел точильщик. Там стекольщик, тут — точильщик. Воображение минских сыскных офицеров меня раздосадовало. Может, и Скарга обратил внимание на такую странность. А может, и не заметил нашей оплошности, прибитый своим несчастьем. Но скоро использовал его, чтобы расстаться со мной по вполне уважительным причинам надо разыскать своих, а для этого водить с собой курьера необязательно. И мне пришлось сойти с коляски и смотреть, как она уносит беглого к возможному спасению. Вариант, что Скарга уйдет от меня в Минске, был проработан. Задержание в мои обязанности не входило. Я — просто Клим из смоленской боевой дружины и должен выказывать полное доверие к каждому слову и действию своего минского коллеги, товарища по партии. Мне сказали, что там есть агент, и о всех шагах Скарги, как бы он ни ловчил, все равно станет известно. Его ждут в Минске уже три месяца, с того дня как получили известие о побеге, мышеловка готова, она захлопнется, как только он достанет из тайника награбленное или — на их языке — экспроприированные у государства деньги. В сущности, моя задача сводилась к одному — доставить Скаргу в Минск живым и невредимым.

Следуя его совету, я зашел в гостиницу «Либава», но там не было ни свободных номеров, ни телефона, и я отправился на вокзал, где из полиции позвонил в управление. Спустя четверть часа к моему столику в ресторане подсел красавец-брюнет в сером костюме.

— Валерий Иванович? — спросил он.

— Павел Кузьмич? — спросил я.

Мы поздоровались. Зрачки у ротмистра Живинского были сужены до точечного размера, из-за чего зеленоватые его глаза казались пугающе пустыми. Подлетел официант. Ротмистр заказал кофе по-варшавски.

— Ну, что этот прохвост? Ушел-таки?

Живинский усмехнулся. Ему было приятно, что кого-то обвели вокруг пальца. Грубоватый, с ехидцей юмор я не люблю. Мне захотелось возразить. Я знал из представленных мне сведений непозволительные промахи Живинского. Можно было ответить: "Увы, ушел. Но как же вы, Павел Кузьмич, прошлой осенью признания в грабеже не добились? Знакомую его бог знает зачем отдали на позор, обозлили арестанта. А важнейшее — девяносто две тысячи из Государственного банка — пропустили мимо глаз". Но спорить с неумным человеком — зря терять свою жизнь. Я согласился с неоспоримой правдой: "Да, ушел!". И взял реванш сообщением о самоубийстве на Суражской улице. Известие потрясло его не менее, чем Скаргу. А может, и сильнее. Он даже головой помотал, как от удара в челюсть. После чего удивленно и несогласно сказал: "Извольте…", затем грибоедовской фразой "Свежо предание" выказал недоверие. Я понял, что наконец-то у него включился в работу мозг. Через минуту раздумий он принял решение и побежал на телефон распорядиться о криминальном расследовании. Скоро ротмистр вернулся, и мы обговорили последующие действия. Живинский тоже не верил, что встреча назначена Скаргой серьезно. Тем не менее, коли она назначена, то следует прийти. Мы договорились встретиться в половине третьего в отеле «Гарни», во втором номере. Там я получу новые данные, а в окно мне будут показаны филеры, назначенные страховать меня и вести наблюдение за Скаргой, если он придет. Вступать в контакт с филерами я не должен, они узнают меня по внешним приметам. В конечной удаче всей операции Живинский не сомневался ни на йоту. "Каждый шаг этого типа будет известен, — говорил он. — Там надежный информатор". — "Дай бог!" — сказал я.

Мы

расстались, и я, закончив завтрак, отправился на прогулку. Предстояло убить несколько часов времени, а в три на Немиге поглядим: придет боевик — хорошо, не придет — еще лучше. Грехов на этом беглом на пятьдесят лет каторги, у него в карманах два пистолета, терять ему нечего, а у меня жена и сын семи лет, и ожидается перевод с повышением в Москву. Мне и не хотелось, чтобы он пришел; мелкая роль в чужом плане не пробуждала во мне профессионального интереса.

Однако возник, приближается, я издали приметил в толпе коричневый пиджак. Место для встречи он выбрал удачное: почти на стыке двух улиц, рядом рынок, толчея, уйти тут легко, но зато и следить удобно. Немногое на этом свете можно оценить однозначно. Вид у моего "товарища по боевой организации" был невеселый, если не сказать мрачный. Что-то у него, верно, не ладилось. Как наткнулись утром на покойника, так, в соответствии с приметой, все и пошло вкривь.

— Ты что такой грустный? — участливо спросил я.

— Да тут… сложности, — ответил он без охоты. — Кого нет, кто в отъезде. Деньги сможем взять только вечером. Так что уедешь ночным или завтра.

— Лучше б ночным, — сказал я искренне. Гостить в Минске мне не хотелось.

Заявленная возможность ночевки заставила его припомнить утренний разговор.

— Устроился в гостиницу?

— Нет, в «Либаве» не было мест.

— Знакомился с городом?

— Зачем? Сидел в электротеатре. Два сеанса.

Это было чистой правдой. Бродить по церквям и костелам я не люблю, музеев в Минске нет, исторических памятников тоже, архитектура захолустная даже в сравнении со Смоленском.

— Устроимся как-нибудь, — сказал он. — А пока занятия нам нет. Пошли, походим.

Я понял, что он решил проверить меня на сопровождение. Мы прошли по Немиге и на первом перекрестке повернули налево. Тут я подумал, что, вернее всего, эсер намерен показать меня своим. А филеры, исполняя приказ Живинского, потянутся следом. Мне они были вовсе ни к чему. В молчании мы прошли два квартала до пересечения Преображенской и Богоявленской. Через дорогу за каменной стеной стояла церковь. [27] На угловом доме бросалась в глаза вывеска — "Гостиница Матчиз". [28] Попутчик мой остановился, и глаза у него ожили.

27

Церковь Преображенского монастыря находилась там, где сейчас стоит красное здание Прокуратуры БССР, рядом с кинотеатром «Победа». Здание церкви снесено в 70-е годы.

28

Гостиница «Матчиз» занимала дом, в котором сейчас кафе «Отдых».

— Вот тут была большая стычка, — сказал он. — Мы загородили улицу, а оттуда, — он показал в сторону Захарьевской, — шли погромщики из "Минского православного братства" и "Окраинного русского союза".

— Стреляли? — поинтересовался я.

— Троих пометили. Остальных словно ветром размело.

— Молодцы! — похвалил я, не понимая, однако, зачем он сообщает мне об акциях своей группы.

Скарга повел меня на Соборную площадь. [29] Нас обогнал один из моих филеров. Поднятый воротник пиджака извещал меня, что замечена эсеровская слежка. Я этого ожидал и остался спокоен. Мы пересекли Губернаторскую [30] и вдоль сквера, мимо окружного суда [31] вышли к Святодуховской церкви. [32]

29

Соборная площадь — ныне площадь Свободы.

30

Губернаторская — ныне ул. Ленина.

31

Окружной суд занимал на площади здание, ныне известное как Дом профсоюзов.

32

Святодуховская церковь снесена в 30-е годы.

— Здесь Пулихов бросал бомбу в Курлова, — сказал Скарга.

— Ты знал его?

— В лицо. Он был в другой дружине.

Я вздохнул, выражая сочувствие трагической судьбе боевика. Он бросил бомбу, когда из церкви выносили покойника. Бомба попала губернатору Курлову в голову, но не разорвалась. Если бы она сработала, то и от Курлова и от покойника, и еще от десятка человек остались бы клочья, разбросанные взрывом по всей площади. Пулихов знал, на что шел. Жалости к нему я не испытывал.

— И девушка, дочь генерала Измаиловича, стреляла тут в полицмейстера, — сказал Скарга.

— Ее тоже повесили?

— На каторге, — объяснил Скарга. — Помиловали.

— Со всеми сочтемся, — сказал я, но, похоже, слова мои прозвучали двусмысленно — я приметил быстрый злой взгляд Скарги. Он, верно, подумал, что я издеваюсь. Он усмехнулся и припомнил из своих болезненных воспоминаний, адресуясь, наверно, к моей совести.

— Знаешь, как Курлов расстреливал нас на вокзале? Резали перекрестным огнем. С навесного моста, из окон и третья рота от дебаркадера. На митинг сошлось тысяч пятнадцать, вся площадь была заполнена… Полтысячи положили. Кровь — и в ней люди.