Золотая кровь
Шрифт:
– Ты такой чудесный, Мишель! – прошептала она.
Хоть это и было сказано в пылу страсти, в сияющую минуту близости, ее детское восклицание и слово из сказки прозвучали в его ушах грубой фальшью. То, что она может назвать его по какому-то поводу чудесным, отдалило его, снова заставило усомниться. Но он был сейчас тесно связан с ней, поэтому сомнениям не удалось полностью взять над ним верх, и ему захотелось не отставать от нее, двигаться с такой же мощью, словно в каком-то безумном состязании, выдыхать в ее губы обрывки ласковых слов. И вдруг она не выдержала темпа, сорвалась с ритма, сбилась, и тогда он помог ей сбавить скорость, начать медленно вращать жернова сладострастия, войти в тихую область посреди этой бури, туда, где можно говорить, быть нежным. Он сказал ей, как она красива, и она, глядя на него снизу вверх, коснувшись его подбородка, щеки, произнесла в ответ: «Мишель», – так серьезно, задумчиво, как будто смотрела на сокровище, обнаруженное среди старой рухляди, и вдруг придумала ему имя, решив теперь называть его так.
Он втянул в себя ее язык и тронул то место, где они соединились, клейкую смесь пота и их соков, спаявшую их вместе, размазавшуюся по бедрам. Она схватила его за руку, прижала ее к своей щеке и лизнула его пальцы, пробуя на вкус смазку их слияния. Он уже яростно двигался внутри нее, но она остановила его и, глядя на него светящимися глазами из-под полуопущенных век, сказала:
– Постой! Я хочу чувствовать тебя вот так... хоть одну минуту...
Она прижалась лбом к его лбу. Что-то давило на него, смутно теснило. Как будто воздух вокруг уплотнился, потеплел, облегая их. В его душе толпились невыразимые слова и чувства. Он беспорядочно ощупывал руками ее груди, талию, бока, словно слепой скульптор, осваивающий новый материал. В каждой точке ее тела бился быстрый, как у птицы, пульс. Он знал – она жаждет, чтобы он отдал ей себя полностью. Но еще долгие минуты она лежала недвижно, с оцепенелым в своей сосредоточенности лицом. Наконец она занесла лодыжку ему под колено – с необычайной легкостью. И силой. Что за силища обнаружилась в ней! Неисчерпаемые залежи мощи – и все они были сосредоточены в глубине, там, где она держала его, – в сети атласных силовых связок, прикрепленных к костяной седловине, к которым шли потоки мышц и мосты сухожилий, переброшенные через реки крови, конструкции из нитей и перемычек, по которым, вибрируя, бегут нейронные потоки, симфонии ревущей тревоги и удивительной радости, пробуждающие к жизни целое море захлестывающей энергии, женский мир непостижимой выносливости и упругости. По сравнению с ней его собственные силы казались ничтожными, чем-то смехотворным, жалким животным качеством, в то время как ее мощь говорила о вечной тайне, о веках трагедии, была столь самодостаточной и уверенной в себе, что ей не требовались дурацкие тотемические действия мужской власти, чтобы себя утвердить. Чувствуя это, он вдруг ощутил себя до странности наивным, неискушенным, и одного того, что она подперла его колено лодыжкой, стало достаточно, чтобы он понял: двигаясь внутри нее, он осуществит какое-то природное назначение этой ее силы. Но когда она заставила его лечь на нее сверху, как бы оградив длинными бедрами от опасностей, от него ушло это чувство покорности, теперь он был целиком с ней, они стали равными в охоте за наслаждением. Их крики и шепот казались частью кокона, который они сплетали из тепла и близости, извлекая блаженство, как шелковые пряди. От равномерного, пробного ритма они перешли к бурным вариациям, лишь незначительно отклоняясь от согласованности темпа и положения: жаркие, молотящие движения; мягкие, почти балетные смены поз; замедления, когда они собирались с силами, оживляли осязание, прежде чем снова неистово ринуться в неизвестность. Он думал, что кончит раньше нее, чувствовал это гениталиями – меж ног у него набухал жар, но что-то вдруг изменилось в ее теле под ним, оно осело, потом затвердело, затем внутри нее побежали волны, как будто земное притяжение действовало на нее в каждый миг по-разному. Возвратно-поступательные перемещения ее бедер и ягодиц утратили размеренность. Она торопливо, невпопад, резко поднималась навстречу ему, на полпути они шлепались друг о друга. Из живота ее изошел страшный стон, как будто кто-то только что пришел в сознание, повернувшись в беспамятстве и вдруг со всей силой почувствовав боль от удара, опрокинувшего его. Она застонала снова, на этот раз как больной, бьющийся в припадке. Ее пятки вдавились ему под колени, но мгновение спустя она раздвинула ноги, и напряжение, стискивавшее мышцы ее икр и бедер, теперь хлынуло ей в живот. Дрожащими руками она водила по его лицу, потом распростерла их и вцепилась в края матраца. Подымаясь, она вскинула голову и плечи и безумным взглядом уставилась туда, где ходуном ходили их бедра – как будто ей хотелось знать, что там происходит, а увидев это, она была потрясена.
Вскоре он понял, что участвует в метаморфозе или, скорее, возвращении отнятого, в освобождении ангела желания и его борьбе с демоном, так долго жившим в ее теле и подавлявшим его. Ее голова моталась взад-вперед, она комкала в горстях простыню, срывая ее с матраца. Лицо ее вытянулось, исказилось. Бедра дергались и извивались, как в пляске. Одна нога напряглась и била его в бок, как доска, оторвавшаяся во время шторма. И вдруг она обмякла, и он ощутил, буквально осязая сквозь их соединившуюся плоть, как что-то плавно движется внутри нее, как ослабевают ее ответные движения, как становится легче дышать, словно в дождь после молнии. Кризис миновал, она снова похорошела, тело ее, облитое потом, светилось, и он снова почувствовал благоговение перед ней, свою простоту и наивность, воспринимая ее как существо из совсем другого мира – пришельца или ангела, героиню фантастического романа, спустившуюся на землю из каких-то волшебных сфер, похожую на нас и непохожую, способную услышать, как бьется сердце у кузнечика, улыбающуюся, когда гневается, у которой с человечеством общего – только любовь, и которая, попав в плен в подлом, до невозможности примитивном обществе и в своем невинном благородстве пострадав от гнусного предательства, гибнет в каком-то непонятном нам исступлении чувств или же превращается в одну из совсем уж непостижимых бесплотных сущностей. Тело Александры снова затряслось, задрожало каждым нервом. Пот бисеринками катился по ее грудям, шее, сверкал на лице. Ногтями она царапала ему спину. Руками шарила по его бедрам. Она выгнулась, вздыбилась, и он застыл над ней, решив, что так сейчас нужно сделать ради нее. Она кричала, как будто в каком-то замешательстве, будто встревоженная чем-то. Клыками она прокусила себе нижнюю губу, и на ней показалась капелька крови. Можно было подумать, что ее насилует, терзает электрическими ударами сила, исходящая от каких-то божеств, неуправляемая, мутировавшая, вырвавшаяся внутри нее на свободу. Он положил ей на грудь ладонь, назвал по имени, стараясь успокоить, – буря в ней наконец утихала, она плыла по течению, легко, как перышко, покачиваясь на волнах последних содроганий и ослабевающих потоков чувства.
Над ними в полумраке медленно струился теплый воздух, пронзаемый тысячей беспорядочных точечных вспышек, – так, должно быть, перемещается джинн, заточенный в бутылку: плотное печальное облако духа и магии. Бехайму хотелось продолжения, хотелось оставаться в ней, в этом состоянии мира и легкости, охватившем их. Теперь, наверное, можно сказать ей слова, которые раньше он и помыслить не мог произнести вслух, но он боялся, что какая-нибудь мелочь – всего лишь звук его голоса – вдруг все испортит. Он чуть провел рукой по ее бедру, и от одного этого прикосновения, и еще от ее отклика – она под ним чуть шевельнулась – в нем все изготовилось к финалу. Из него хлынуло блаженной струйкой, это было простое, обычное освобождение, как будто отпустили тонкую горячую золотую тетиву. Он резко вошел в нее глубже, стараясь усилить ощущение. Еще раз. Поняв, что происходит, она закачала бедрами, втягивая его еще дальше в себя и сама взбираясь на последний малый пик экстаза, с рыданиями выплескивая из себя бессвязные слова:
– Никогда я... Никогда... Ах, Мишель!.. Я никогда... никогда не предам тебя...
А когда он, опустошенный, распростерся на кровати, она сомкнула руки за его спиной, приникла губами к его горлу и, как будто пытаясь докричаться до его крови, принести всем ее частицам немыслимую присягу на верность, как вассал феодалу, громким шепотом произнесла:
– Никогда!
ГЛАВА 11
Как и апартаменты остальной верхушки Семьи, покои Фелипе Аруцци де Валеа располагались
Более насущные вопросы, которые были непосредственно связаны с данным ему поручением или могли стать более важными впоследствии, отошли на второй план, и его мысли сосредоточились в основном на фразе Александры о том, что он, в сущности, представляет собой нечто незаконченное. Не то чтобы он был с ней не согласен. Он знал: ему предстоит многому научиться и через многое пройти. Но он полагал, что его развитие повлечет за собой углубление, обогащение качеств и свойств, уже составлявших неотъемлемую часть его личности, в то время как употребленные ею слова – «метаморфозы», «буря», «ураганы» – подразумевали гораздо более мучительные трансформации. Хотя он двойственно смотрел на многое, – может быть, как раз об этой внутренней борьбе и говорила Александра? – его вполне устраивало то, кем он всегда был, и ее намек на то, что он не знает самого себя, казался ему смехотворным. В целом он вряд ли слишком изменился: все такой же спокойный и скромный; внутри него бушуют страсти, но с людьми – и мужчинами, и женщинами – он осторожен, держит их на некотором расстоянии; много читает, пожалуй, его можно даже назвать книжным червем; все делает аккуратно и тщательно; умерен в еде, никогда не напивается. Правда, со времени его посвящения этот скучноватый распорядок расцветился более яркими красками. Многие его поступки в этой новой жизни были самому ему отвратительны, хоть он и наслаждался могуществом, позволявшим ему совершать их. И действительно, время от времени его душа как будто раскалывалась на две несовместимые части, и тогда в ней уживались, с одной стороны, мягкость и сочувствие, а с другой – фантастическая расчетливость и жестокость. Но разве это не тот же разлом, что присущ и человеческой природе вообще, и, может быть, – как это происходит с подобными противоречиями у обычных людей, – враждующие половины его существа в конечном счете преодолеют противостояние и объединятся в одно целое? Исследовав глубины своего нынешнего состояния, тщательно проверив, не обманывает ли сам себя, он не нашел изъянов в таком подходе. Конечно, он изменился. Да и кто бы остался прежним, вкусив человеческой крови и увидев открывшуюся перед ним перспективу вечной жизни? И все же им во многом до сих пор руководили старые привычки и желания. Он должен научиться, твердил он себе, не придавать такого значения тому, что говорят его новые братья и сестры, или, во всяком случае, стараться увидеть, что на самом деле стоит за их речами. Возможно, Александра просто пыталась обессилить его, отвлечь от важных для него дел, опьянить – сначала словами, потом ласками. И может быть, успех даже превзошел ее ожидания, ведь ему теперь никуда не деться от страсти, которую она в нем воспламенила. Он был с ней лишь раз, но это затмило собой все, что он прежде знал о женщинах, – и не столько физическая сторона, сколько богатая палитра чувств, нежность, которую Александра пробудила в нем, – и ему вдруг стало неприятно от тех выводов, к которым он пришел, наскоро оценив себя внутренним взором.
На опорах моста покоились кубы из черного камня, служившие постаментами для осыпающихся гранитных статуй высотой в пять-шесть метров. Это были гротескные, но поражавшие своим жизнеподобием фигуры; все они застыли в измученных позах: поверженный толстопузый тролль с клыками и выпученными глазами, облаченный в каменные складчатые одежды, в когтистой руке болтается зазубренный меч; горгулья со страшной рубленой раной в боку – голова поникла, веки сомкнуты, клешня левой руки вцепилась в растерзанную человеческую голову; черт с остроконечными ушами, зрачками-щелками и вытянутой мордой куницы, весь сгорбившийся от бессилия и ужаса. С два десятка подобных жутких гигантов возвышались над мостом, и всякий раз, когда они с Жизелью проходили под одним из них, Бехайму становилось не по себе. Скульптуры казались окостеневшими существами, заживо скованными какой-то сверхъестественной силой, которой невозможно было противостоять, и легко было представить себе, как они – осколки разгромленной сатанинской армии – стряхивают с себя древнее заклятие, как их слепые глаза вновь зажигаются зловещим блеском, гранитные груди вздымаются, оживают мышцы бедер, сложенные из скалистых пород, с их древних сочленений слетают каменные крошки и вековые слои пыли и они сходят со своих пьедесталов, чтобы закончить прерванную бойню.
Жизель тоже с тревогой посматривала на чудовищ. Одетая, как и Бехайм, в свободные холщовые брюки и мужскую крестьянскую куртку, с заколотыми волосами, она была похожа на хорошенького ребенка, и хрупкость ее пуще прежнего обозначилась в этой гнетущей атмосфере всеобщего излома. Сначала он не собирался прибегать к ее помощи в поисках убийцы, но ему было некому больше довериться, и то, что он с такой легкостью пренебрег ее благополучием, привело его к мысли, что, быть может, Александра права: его чувство к Жизели скоро вытеснят другие заботы, другой зов. Когда они скользнули внутрь трещины в стене и ступили на освещенную факелами лестницу, ведущую наверх, он подумал: не отправить ли ее обратно, пусть дожидается его, – но не отважился войти в апартаменты Фелипе, не оставив никого наблюдать снаружи, и, выйдя в коридор, повел ее вдоль запертых, обшитых медью дверей, за которыми почивало бледное племя бессмертных.
В коридоре было зябко и сыро. В колеблющемся свете факелов метались дегтярно-черные тени. Узенький длинный проход, под ногами стертые каменные покатости – Бехайм ощутил себя попавшим из цивилизованного настоящего в дикое прошлое. И чего ради наша знать так рискует, пользуясь для освещения открытым огнем? Повесили бы фонари – никто бы не сгорел. Видимо, что-то вроде мрачной ностальгии или это они так демонстрируют презрение к опасности, свою уверенность в том, что им нипочем любая угроза, даже созданная собственноручно. Бехайм то и дело отскакивал от воинственно потрескивавшего пламени.
Открыв дверь в покои Фелипе, он застыл на пороге, прислушиваясь. За нишей вправо шла прихожая, в конце которой из-за закрытой двери доносились страстные вздохи и стоны – там яростно предавались любовным утехам. Он велел Жизели вынуть из чугунного гнезда на стене коридора факел и встать у выхода.
– Если кто-нибудь появится, – прошептал он, – беги к господину Агенору. Он тебя защитит. А тронут – отбивайся факелом. Ясно?
У нее задрожал подбородок, но она кивнула.