Золотая лихорадка

Корнилова Наталья Геннадьевна

— Я не… — Рука Бориса Сергеевича вдруг выскользнула из-под его толстого зада и дернулась в ящик стола. Я с легкостью перехватила запястье и заглянула в ящик. Там лежал пистолет.

— О, нехорошо, — сказала я. — Очень нехорошо. Хотел посвоевольничать, Борис Сергеевич? Это дурно. Код сейфа, в котором лежит кассета! Живо!

И я сжала ему руку. Титановые накладки на моих пальцах глубоко вошли в его тело, но второй рукой я своевременно успела зажать разорвавшийся в удушливом вопле рот, иначе Злов наделал бы шуму.

— Код!!!

Он завороженно

смотрел на свое изуродованное запястье.

— Нет, лично у меня времени много, — неторопливо сказал Егерь. — Я могу и подождать, пока ты, Борис Сергеевич, созреешь. А вот у тебя времени нет. Видишь, рана глубокая. Хочешь истечь кровью? Тебе нужно наложить жгутовую повязку в течение четверти часа. А если не успеешь, то просто истечешь кровью.

— Я скажу, — пробормотал он. — Я скажу, да!.. Код — восемь, восемь, семь…

Пока он диктовал, я откинула занавеску, за которой был сейф, и набирала нужные цифры. С последней сейф щелкнул и открылся. Я вынула кассету.

— Вот и отлично.

— Погоди, — остановил меня Моисеенко, — у меня есть короткий разговор к Борису Сергеевичу. У нас с Родионом нет секретов от тебя, но все-таки рекомендую тебе выйти, потому что речь пойдет о слишком уж отвратительных вещах. А ты, несмотря на специфику твоего ремесла, все же женщина.

Я глядела на него и буквально не узнавала своего попутчика по электричке. Он ли это? Или же его подменили? Не может в одном человеке уживаться столько ипостасей, совершенно чуждых друг другу. Тем не менее я кивнула и вышла. К тому же следовало наблюдать за ванной, откуда все еще слышался плеск воды. Не вышла бы та, что принимала душ.

Около пяти минут до меня доносился глуховатый голос Семы Моисеенко, но слов я различить не могла. Потом Егерь чуть взвинтил тон, и до меня донеслось:

— Прекрасно понимаешь, Боря, что за такие шутки, которые у нас документально доказаны, тебе на зону на пожизняк чалить. Впрочем, в этом смысле я тебе помогу. Я могу тебе гарантировать, что ты на зоне и двух дней не проживешь! Гарантирую.

— Да кто ты такой? — донесся визгливый голос Злова. — Шульгин… его баба — это я понимаю… но ты… ты?..

— А ты меня не узнаешь? Нет, бесспорно, я изменился. А вот так?

Тут уж я не выдержала и глянула в щелку. И не пожалела об этом.

Потому что Сема Моисеенко, или кто он там уж был, дернул себя за волосы, и они преспокойно сползли. Парик. А под ним сверкнул абсолютно голый череп. Даже в тусклом свете телевизионного экрана я различила на этом черепе несколько шрамов.

— И так не узнаешь?

Рот Злова приоткрылся. Моисеенко неотрывно смотрел на него, потом сказал:

— В свете всего, что я тебе сообщил, шансов у тебя нет. На зоне ты не проживешь и часа, какие там два дня. У тебя в ящике стола пистолет. Возьми его и застрелись. Сейчас! Дальше будет хуже.

— Я… я не могу… кто ты такой, чтобы мне… — Зубы Злова вышибали крупную дробь, рука поползла и медленно извлекла из ящика пистолет. Егерь сам снял его с предохранителя и произнес:

— Ну, Боря? Что же ты

такой несмелый? Когда закапывал людей живьем только за то, что они нашли клад, то не боялся? Когда убивал Артиста, не боялся? А теперь вдруг не вынесла душа поэта!..

— Докажи, что ты… докажи!!

Егерь вскинулся. Одним рывком он сорвал с себя свитер и расстегнул рубаху. Я видела, как выпучились глаза Бориса Сергеевича. Я видела искаженные его черты, лоб и виски, по которым ручьями струился пот, пляшущую нижнюю губу и трясущиеся толстые щеки, и могла бы только удивиться с отвращением, до какой степени выпукло в этом человеке представлена гремучая смесь свирепости, наглости и трусости. Могла бы. Но не успела.

Потому что в следующую секунду Борис Сергеевич Злов заглотил дуло пистолета ртом и надавил на курок.

Егерь медленно застегивал рубаху…

ЭПИЛОГ

Я стояла неподвижно и раз за разом читала одну и ту же надпись на гранитном памятнике: «НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ КУДРЯВЦЕВ». Дальше годы жизни.

Рядом со мной стояли Аня и Родион.

— Вот такая история, — тихо сказал Шульгин. — Наверно, как это ни печально, ему даже лучше, что он умер именно так и именно тогда. Прости, Аня, за такие слова. Но он сам… сам.

— Я знаю, — отозвалась она, глядя в землю. — Всю эту банду судят?

— Да от структур Злова мало что осталось, — отмахнулся Родион. — Ну, посадят два десятка мелких сошек. Впрочем, урок преподан великолепный. И должны быть результаты. Борис Сергеевич не раз порадуется на том свете, что сам решил свою судьбу.

И в его глазах я впервые увидела что-то похожее на жестокость.

— Ну, я пошла, — сказала Аня.

Я некоторое время смотрела вслед ее удаляющейся фигурке, а потом повернулась к боссу и произнесла:

— Красивый город Киев… Родион Потапович, я так понимаю, что Егерь просто пересказал Злову, что именно у вас есть на него, и сопроводил это доказательствами?

— Да. И обрисовал ему то, какой резонанс и какой приговор Злова ждет. Уж кто-кто, а Егерь в обвинительных приговорах разбирается. И никакие деньги Злову не помогли бы. Мы не позволили бы. Мы — я и он, кого ты называла Семой Моисеенко.

— Так кто же он на самом деле? — спросила я. — Почему Злов сразу застрелился, когда Егерь расстегнул рубаху?

— Потому что он понял: все обвинения получают убийственную силу. Теперь это не пустой звук, потому что человек, проговоривший эти обвинения, подкрепит их своим словом и своим делом. Ты еще не поняла, кто он?

— Ключ, — тихо сказала я.

— Да. А на груди вытатуирована… в общем, не важно. Злов сидел с ним, Злов узнал его. Злов долго надеялся, что он мертв, что он убил его тогда, у «Афганца». Конечно, Ключа сильно контузило. Пять лет назад он не стал бы изображать из себя Сему Моисеенко. Самое забавное, — босс рассмеялся, — что у него в самом деле есть тетушка Рива. Ревекка Соломоновна, сестра отца Ключа, а по матери он украинец. Кстати, ты ее видела?