Золотая ловушка
Шрифт:
— Точно не скажу, зависит от теплохода и от погоды, если «Мария Ульянова», то часов двадцать, а если «Софья Перовская», может, и побыстрее.
Маша в который раз изумляется страсти своего спутника к точности. В такси он донимал шофера, сколько минут тот будет ехать до Домодедова. Таксист, слегка напрягаясь и глотая «связки» слов, пытался объяснить, что в Москве даже в ранний час это предсказать невозможно: пробки бывают на пустом месте. «Да-да», — вежливо кивал Берг, но было ясно, что ему объяснение не очень понятно.
Берг достает щегольской маленький ноутбук,
— Ваш сын? — Маша кивает на фото.
— Да-да, это мой сын Константин.
— Ох ты, по-русски назвали?
— Я назвал его именем великого византийского императора Константина. Если у меня будет еще один сын, его имя будет Максимилиан — тоже византийский император.
— Вы поклонник византийских императоров? Тогда должны знать, что русские князья их сильно били когда-то, — смеется Маша.
— Византия — великая мировая культура, я очень люблю Истамбул, много работал там. Особенно храм Айя-София, — серьезно объясняет Андреас. — В нем есть такое окно, туда надо положить руку и загадать самое важное желание — оно сбывается.
— И у вас сбылось? — не удерживается Маша.
— Сбылось… — Андреас медлит, но потом все же договаривает: — Я хотел, чтобы у меня была хорошая семья, родились дети. И Константин у меня появился.
— Здорово! — Маше почему-то неловко, что-то горькое есть в интонации немца. — Значит, исполнится и второе желание — родится маленький император Максимилиан.
— Это отдельная проблема, — как-то слишком отчетливо отвечает Берг. — Но я счастливый, что у меня есть Константин.
— А вы его дома так и называете — Константин?
— Называем, да, — кивает немец. — А вы называете как?
— Маленьких у нас называют Костя, или Костик, или даже Котик — у меня есть такой родственник мальчик Котик, — улыбается Маша.
— Это значит маленький кот? Котьенок?
— Ну да, типа того. Маленькие ведь все мягкие, пушистые и все похожи — котята, собачата, ребята, — веселится Маша.
— Да-да, — отводит взгляд Андреас и начинает что-то быстро набирать. Показалось или нет, что глаза его подозрительно заблестели? Он что, прослезился, настоящий толстый сентиментальный немец?
Полистав полчаса какой-то глупый гламурный журнал, Маша косит глазом на монитор, но текст набран на немецком.
— Путевые заметки? — не выдерживает она.
— Да-да, — отрывается от клавиатуры Берг. — Наше путешествие началось, и я записываю это.
— Это — что? — не унимается Маша.
— Вот… — Берг шевелит губами, быстро переводит. — Моя спутница — русская журналистка Мария. Она красивая молодая женщина, стройная, с коротко стриженными светлыми волосами и грустными серыми глазами. Я не знаю причины ее грусти, но когда Мария улыбается или смеется, она становится еще красивее, а ее глаза — еще грустнее…
— А-а, ну да, кхм, — тянет от неожиданности Маша. Ей хочется провалиться
— Льстить — это говорить неправду? — пытается вспомнить редкое слово немец. — Да-да, но я написал правду. У вас есть горе? Я не имею прав спросить, извините.
— Да какое горе! — Маше становится на мгновение остро стыдно — надо же, распустилась до чего. — Так, мелкие неприятности. Все будет путем!
— Путем? Путь — это дорога? Это значит — мы правильно летим? Надо записать! — смеется Андреас.
«Не слишком ли он умен, сентиментальный толстяк, не хвачу ли я с ним настоящих проблем, и как, собака, хорошо знает русский язык!» — Этими вопросами Маша задается до самого Южно-Сахалинска, который, как всегда, внезапно выскакивает из плотных облаков уже почти на самом приземлении.
Странно приехать в родной город, где нет уже твоего дома. Восемь лет назад, похоронив отца, мама переехала в родной городок в Центральной России.
Маша уехала в Москву еще раньше, пригласили на работу в штат большой газеты, в которой год собкорила до этого. В столице долго привыкала, хотя пять лет училась здесь, все, казалось, было родное и знакомое. Но Сахалин сидел в сердце занозой, его долго не хватало Маше Зотовой в ее завидной столичной жизни. Потом привыкла.
Маша вышла на трап, и сразу лицо залепил влажный плотный ветер с острым запахом осенней тайги. Первые годы в Москве, особенно осенью, ей сильно не хватало именно этого воздуха: смолистого запаха тополей на проспекте, влажного аромата цветов на углу центральной площади, где сидели со своими ведрами кореянки-цветочницы. Пряной вони рынка, где те же кореянки торговали жгучими соленьями и специями и где грудами были навалены помидоры, зелень, стояла в ведрах таежная ягода. Запаха самой тайги, который приносили в город мокрые циклоны, — острого соуса из грибов, лимонника, папоротников, преющей листвы, багульника… Она, как лесной зверь, принюхивалась к московскому воздуху, пыталась найти хоть слабое подобие сахалинской осени и не находила его ни на задушенных бензином столичных бульварах, ни в блеклых и пресных подмосковных лесах. Теперь родные запахи обрушились на нее как яростный летний ливень — от одного этого захотелось петь и танцевать.
Разместились в гостинице. Маша кинулась звонить в свою газету, друзьям, назначать встречи. Не терпелось всех увидеть, но приходилось думать о спутнике — не бросишь же его одного в помпезном, самом дорогом номере самой дорогой, построенной недавно гостиницы с претензией на шик. Берг, со своим хохолком на макушке, кожаным кофром, щегольским спортивным рюкзаком, ноутбуком и дорогим чемоданом, а самое главное — паспортом и профессией, вызвал откровенное любопытство дородной дамы на ресепшн и двух веселых горничных. А раз так, то скоро весть о «журналисте из Германии» разлетится по всему отелю.