Золотая пряжа
Шрифт:
– Оставь его.
Шестнадцатая. Шестнадцать лиц, и все как одно не сводят глаз с Уилла. Интересно, как ей нефрит? Или девушка падка только на человеческую мякоть?
Щенок застыл, как каменное изваяние, уставившись на нее. Что ж, как говорится, совет да любовь.
Семнадцатый шагнул к гоилу. Кровь – если только это действительно была она – стекала с его рук прозрачными маслянистыми струями. Похоже, бедняга перестарался, отдирая с них кору.
– Ступай своей дорогой, Каменнокожий, ты ведь сам этого хотел. Ему ты больше не нужен.
То есть как «не нужен»? Щенок все еще стоял со стрелой в руке. Похоже, они здорово
– В самом деле? На кого же отныне возлагается задача помешать ему стать добычей ворон? – Неррон сделал шаг навстречу зеркалику. – Подожди, дай сообразить… Ты отпускаешь меня на все четыре стороны, так? Но ведь, насколько я помню, мы заключили сделку…
Неррон осекся: у него на глазах стеклянная поверхность словно расплылась, заиграв всеми красками леса. Он спросил себя, украл ли голем эту зловещую улыбку вместе с лицом, или она порождение самого зеркала?
– Зеркала… зеркала… – пробормотал голем, словно прочитав его мысли. – Поверь, ты сам не захочешь видеть того, что за ними.
Семнадцатый носил человеческий облик как неудачную маскарадную маску.
– Мы оставили тебе жизнь – по-моему, это достаточная плата за твои услуги, Каменнокожий. – Шестнадцатая встала рядом с «братом», чтобы придать своей угрозе вес. – Разве ты нашел Фею? Нет. За что же ты требуешь вознаграждения?
Грязная стекляшка.
Бастард снова остался ни с чем – обманут, оболган, оскорблен. И во всем должен винить только самого себя.
Шестнадцатая выпустила из пальцев серебряные когти.
Убирайся, покуда цел, Бастард!
Но он не мог, он был слишком зол. Проклятая несдержанность! И гордость, которую слишком часто втаптывают в грязь.
Шестнадцатая была бы рада превратить его в груду металла, Неррон читал это желание у нее на лице. После Щенка это стало самой большой ее страстью. Серебряный гоил. Ты будешь первый, Неррон. Не такой славы он себе хотел.
– Ты так уродлив… – Шестнадцатая уставилась на него, словно хотела предъявить отражение в стеклянных глазах в качестве доказательства. – Как и весь этот мир… Надеюсь, они сделают его лучше, когда вернутся.
Она прижала ладонь к его груди, и страшная, жгучая боль запульсировала у сердца.
Проклятье!
Неррон подался назад, но она схватила его руку, и на его коже, словно сыпь, тут же проступили серебряные пятнышки.
– Пусть идет. – Щенок взял Шестнадцатую за плечо и оттащил от гоила.
Она по-детски заморгала и виновато опустила глаза. Но Семнадцатый смотрел на руку Неррона. Просто чудо, что она не стала серебряной. Так-то, стекляшки!
Неррон попятился к лошади, опасаясь подставлять големам спину.
«Да, исчезни, исчезни, Каменнокожий, – говорил взгляд Семнадцатого. – Иначе я займусь тобой сам, и тогда никакой Щенок не защитит тебя».
Пусть так, но Неррон не прощается.
Потому что, если дождь будет лить и дальше, скоро Бастард накормит вашими деревянными тушками костер.
Не спуская глаз с големов, гоил вскочил в седло. Щенок не стал его удерживать, однако, когда спустя некоторое время Неррон оглянулся, Уилл все еще смотрел ему вслед.
Скоро и они тронутся с места. Неррон будет следовать за ними на безопасном расстоянии. Щенок оставляет слишком заметные следы.
Да, он пытался его защитить. Но при этом
Забытье
С чего он, собственно, взял, что все произойдет именно ночью?
Солнце еще высоко стояло на небе, когда олень вернулся. Фея спала в своем коконе, лошади паслись под деревьями неподалеку, а карета была пуста. В дневное время кучер Хитира предпочитал облик мотылька.
«Я должен помешать ему любой ценой». Доннерсмарк повторял это, словно мантру, с тех самых пор, как покинул домик деткоежки. Он уже тогда был настроен решительно.
В конце концов, он солдат. Он знает, что такое побороть в себе зверя. Сколько раз падал он на колени в траву, выкрикивал его, выбивал, вытаптывал, топил в чужой крови. И всегда побеждал. Но то, что поселилось в его груди после замка Синей Бороды, не оставляло времени на борьбу.
Оно пустило корни и разрасталось с той же стремительностью, с какой когда-то в него вошло. Лишь когда пробились рога, Доннерсмарк почувствовал, что ему разорвало грудь, на этот раз изнутри, и, не успев понять, что случилось, затрубил на весь лес. И в тот же миг его имя стало чем-то малозначащим, вроде мундира, который он когда-то носил. Он потер рога о ствол, соскребая человеческую кожу, и взглянул туда, где между деревьями висел кокон. Олень, некогда бывший Доннерсмарком, знал, кто в нем спит. Он забыл многое, но она оставалась последней нитью, связующей его с тем, кем он был. Воспоминания о ней – вот все, что он взял в свою новую жизнь из прошлого, исчезая между деревьями.
Блудный сын
И почему непременно подвал?
Лишь воспоминания о железной камере, где он провел последнюю неделю – или все-таки больше? – помогали Джону кое-как сдерживать панический страх перед подземельями. Сюда, по крайней мере, проникало хоть немного света через зарешеченные окошки. Зато шибал в нос острый запах скипидара и масляной краски.
В подвале, где они укрылись, некий художник писал иконы. Не слишком, видно, он был избалован успехом, коль скоро ему приходилось довольствоваться такой темной мастерской.
Их освободители обсуждали возможные способы бегства из города. Джон не понимал по-варяжски, однако в разговоре то и дело мелькали альбийские фразы, поскольку по крайней мере один из команды точно был его соотечественником. И то, что понял Джон из этих скупых отрывков, не сделало провонявшийся скипидаром погреб более сносным. Судя по всему, царь поднял на ноги всю Москву. Теперь никому не дозволялось пересечь границу города в каком-либо направлении без специального разрешения. Полицейские перегораживали улицы, проводили в домах обыски. Все силы были брошены на то, чтобы схватить и расстрелять их.