Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина
Шрифт:
Виктор его, конечно, окликнул, подвезти предложил, но тот только головой отрицательно замотал и очень скоро исчез в темноте.
— Ещё замёрзнет чего доброго, — подумал Виктор вслух.
— Не замёрзнет, командир, он здесь дома, — успокоил его Японский Городовой.
— Дома, — согласился с разумным доводом шестьдесят девятого Виктор, — да и приподнялся мужик… На радостях дойдёт. Дойдёт-дойдёт, куда денется.
Успокоился, переключил канал, и тут же своему японскому китайцу приказал:
— Зови Лётчика, ставьте запаску, — будем грузиться на эту развалюху. По мне, лучше плохо ехать, чем хорошо пешкодралить.
— Это точно, командир, — согласился
Ну а Виктор, — никаких военных академиев (а тем паче, Высших офицерских курсов «Выстрел») сроду не кончавший, но по знанию стратегии-тактики иным штабным полководцам сто тысяч трупов форы дававший, великий Чапай всех времен и народов, комдив наш дорогой Василий Тачаныч, на месте остался. И глянул со своего априори высокого командирского высока зорким, а в некоторые мгновения, слава богу, и прозорливым, взглядом туда, куда предстояло держать ему вскоре свой путь, и куда предстояла ему вести своих людей. Туда. На восток. На самый восток. На окончательный.
Но ничего в той стороне он в ту минуту не разглядел. Только кое-что проинтуичил. Внутренним своим глазом. Тем самым — прозорливым. Прозапасным.
А этими же двумя, которые в такое время, когда ночь не при луне, а луна не при делах, на то только и годны, чтобы, согласно русской народной поговорке, подвергнуться за ненадобностью выкалыванию, — ничего.
В ночной непроглядной мути, восток сейчас был для этих примитивных смотрелок только тем, чем и должен был быть он в мути непроглядной ночной одной из четырёх сторон тьмы.
И в этой тьме вообще, Виктор не увидел ничего кроме тьмы в себе. То и почуял. О том и сказ.
И вспомнился ему тогда один из самых его тревожных чёхов — северной страны хайку:
вновь солнце зашлоа взойдёт ли — конечноуверен глупецЭто глупец во всём всегда везде уверен. Виктор же, богу акбар, отродясь ни в чём уверен не был. Даже в себе. И в себе — особенно.
Тем и спасался.
Мягко говоря.
11
Мысли ну никак не могли быть длиннее лучей дальнего света.
Мысли обрывались на границе отвоёванной прыгающим светом полосы.
А за этой самой перепаханной лучами нейтральной серостью, ночная дорога была темна.
По настоящему темна. По взрослому.
И там, в этой тёмной зоне, пряталось от фар до поры до времени пугливое будущее.
Будущее, было неясно.
Ночная дорога была темна…
Это так. Ночная дорога была тем…
Ну и пусть была она темна. И пусть была она ночной. Но зато она была дорогой.
Не сказать, чтоб весело, неслась где раздолбанная, а где ничего так, взлётная эта тягомотина по этим американским, которые русские, горкам. Скакала — перекати-поле — перевали-гору — роллинг — туды их мать! — стоунз в направлении обещавшего быть мутным рассвета. Обещавшего быть мутным, но обещавшего быть, — обещавшим случиться там, на невидимом пока месте разреза ночидня.
Впрочем, дорога была лишь частью родной вселенской кромешности. Всё остальное пространство, видимое сквозь обстрелянное подколёсным щебнем — в нескольких местах до паутин — стекло, плотно, под завязку, заполняли неподвижные свинцовые облака, в низинах —
Кстати о дорогах.
Виктор, когда машина в сто первый скакнула козликом на очередной выбоине, не выдержал, чертыхнулся и обратился мысленно о наболевшем к кому-то, ему только одному известному: «Не, ну, слушай, кто так дороги-то мостит? А? Такие, блин, дороги понапридумывал! Такие… Вот помнишь в той же самой Германии… Дороги. Помнишь? Ну вот. А чего ж тогда! Все печёнки-селезёнки поотшибал нафиг. Мог бы подсуетиться, мог бы двумя абзацами выше обронить ненароком, что, дескать, летом на этом участке трассы, по всему видать, ремонт производился. Силами комплексной бригады ДСУ-18. И всё такое. Мог бы? Не чужой же человек… Мог бы. Мог. Тебе мелочь, а нам мы как полегчало.
Но это ещё ладно, это ещё всё как-то пережить можно, но вот кто ж так пишет? А? Это… Это… Вааще! Послушай, так же нельзя. Дорога у тебя — лишь часть, понимаешь, вселенской кромешности. Неподвижные свинцовые облака с чего-то там у тебя вдруг на асфальт попадали. И сгущёнка тумана у тебя зачем-то прогорклая. Где ты, вообще, здесь туман-то увидел? Ну и это перетерпеть можно. Авторский, так сказать, домысел. А вот стиль! Ну что за убогий такой стиль? А? Что это за дела такие, ей богу?! Нет, так не пойдёт! Эй, ты, слышишь! Слог твой, доложу я тебе, неряшлив. Лексикон беден. В итоге что? В итоге — бред. И я сам у тебя в итоге выхожу каким-то просто солдатиком оловянным. Стеклянным. Деревянным. Исключительным…»
Обратился он так не понятно к кому, а едва сошла на многоточие его тирада, через секунду-другую прямо над полотном дороги на чёрном экране ночи загорелись вдруг ему в ответ такие вот огненные словеса: «Мне-то со стороны, наверное, лучше видно, какой ты есть на самом деле».
«Видно ему! — ахнул про себя, увидев о себе, Виктор и кулаком тёмному небу погрозил: — Ну, подожди индюк надутый! Дождёшься! Покажу я тебе, как дрянь всякую обо мне писать!»
Только на небе тут же вновь ему в ответ спокойно так огненной кириллицей титры бегущей строкой пошли: «Никому не дано писать так, чтоб всякая его строка могла быть вменена в качестве цитаты. Конец цитаты».
И Виктор, прочитав такое, вмазал от злости по панели. Так стуканул, что раскрылась ненадёжная дверка приспособленного снизу бардачка. И посыпалась из него ворохом, всякой мелочью и безделицей, чужая незнакомая жизнь.
Сидящий за рулём Испанский Лётчик покосился на Виктора удивлённо. Но Виктор мотнул головой, мол, ничего, всё, мол, нормально, и стал артефакты с пола подбирать, да назад засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и засовывать. Подбирать и… А там и отпустило.
А тут и перевалы-сопки как раз одним чохом кончились. И съехали в чудесную долину. В Тункинскую. В долину-равнину гладкую, степенную, горами Саянскими с двух сторон изящно обрамлённую, травами-муравами по все горизонты заросшую, табунами звёздными аргамаков затоптанную.