Золотая рыбка
Шрифт:
А потом я сильно заболела. Квартира Ноно под землей была крошечная и совсем темная, свет лишь чуть-чуть проникал через люк в потолке кухни. Вообще-то это была даже не квартира, а подземный гараж, в котором оборудовали туалет, один на весь подвал, и кухню. Все остальное помещение было поделено на бетонные клетушки с исцарапанными железными дверьми и низким сводчатым потолком. Но мне здесь понравилось, потому что было совсем не слышно шума, разве что урчали время от времени канализационные трубы да вздыхала вентиляция. Что со мной было — не знаю. Я лежала в комнате Ноно, почти не вставая с матраса, который он принес специально для меня. Сам он спал за стеной — там был гараж с серым бетонным полом и большой двустворчатой дверью, где он держал свой мотоцикл. Спал Ноно прямо на полу, на картонках, точно клошар. Он был добрый, уступил
Ноно говорил, что это «янджук», «джуджу», порча. Похоже, он знал толк в таких вещах. Говорил, что все очень просто, надо бросить соль в огонь, положить туда перья или соломинки, раздуть, чтобы пошел дым. Я слушала его. Ловила каждое слово, каждый его смешок. Он один связывал меня с внешним миром. Когда он приходил с тренировки, от него пахло улицей, потом, автомобильным выхлопом. Я брала его за руку, рука была квадратная, пальцы жесткие, а кожа на ладони гладкая на ощупь, как обкатанный морем камень. «Расскажи мне, что ты видел, что делается на улицах». Он рассказывал, что видел аварию, автобус врезался в легковушку и снес ей крыло. Видел шотландцев, которые играли на волынках, виделся с Мари-Элен. Рассказывал, что новенького на улице Жан-Бутон. «А как тетя Хурия?» Он качал головой. «Ее я не видел. А вот говорят, что мадам Фро…» Он не мог выговорить имя, прыскал со смеху. «Твоя хозяйка, говорят, она тебя ищет. Зла на тебя до смерти. Конечно, эта старая карга напустила на тебя джуджу. Я ее убью!» Он никому не сказал, что я живу у него, даже Мари-Элен. Если бы мадам меня разыскала, уж она бы добилась, чтобы меня выставили из Франции как преступницу. А ведь я ничего у нее не украла — наоборот, это она кое-что взяла у меня, подло, обманом.
Меня мучили кошмары. Я не знала, ночь на дворе или день. Мне снилось, будто я в утробе большущей зверюги и она медленно меня переваривает. Как-то раз я закричала, и пришел Ноно. Он гладил меня по лицу. Говорил ласково, как с ребенком. Когда он хотел вернуться на свои картонки, я не отпустила его. Обняла крепко, изо всех сил. Я чувствовала мускулы на его спине, тугие, как канаты. Он лег рядом со мной и погасил лампу. Все его тело напряглось, он дрожал, и, сама не знаю почему, мне показалось странным, что это он боится, а не я. В тот раз мы ничего такого не делали, я просто уснула, прижавшись к нему. Ноно не шевелился. Он обнимал меня одной рукой, дышал мне в шею. А однажды вечером взял меня, очень-очень бережно. Все извинялся, спрашивал: «Тебе больно?» У меня это было в первый раз, но почему-то я не была потрясена. Казалось, будто я уже давно все это знала.
Потом мне стало получше. Я начала вставать, смогла дойти до кухни. Я спрашивала Ноно, когда он завтракал: «Хорошая сегодня погода?» — «Подожди, сейчас посмотрю». Он вставал на табурет, открывал форточку и ухитрялся, извиваясь, до пояса протиснуться в люк, через который проходил свет. Спрыгивал, на футболке оставались следы сажи. «Небо синее-синее». Он все ждал, когда я смогу прокатиться с ним на мотоцикле.
Через какое-то время я в первый раз вышла, поднялась по лестнице, что вела от дверей гаража, и в лифте наверх. Это было утром, Ноно ушел тренироваться в спортивный зал. Стояла тишина, только лифт на каждом этаже вздрагивал. Я поднялась высоко, на пятнадцатый этаж. Там была какая-то контора, страховая, адвокатская или нотариальная, что ли. Я прошла прямо через контору к большому окну. Секретарши увидели меня — черную девчонку с копной волос, в потертых джинсах, с неподвижным взглядом — и очень испугались. Наверно, я тогда впервые поняла, что и сама могу нагнать страху, — не всё мне бояться.
Я прижалась лбом к стеклу и смотрела, смотрела. Ноги у меня словно приросли к полу, голова закружилась. Еще никогда я не видела город с такой высоты. Внизу были улицы, крыши, многоэтажные дома, большие бульвары тянулись, насколько хватал глаз, и площади, и сады, а еще дальше — холмы и даже извивы реки, блестевшей под солнцем. Это было совсем как на том высоком берегу, на кладбище над морем, где чайки парили в небе. Там и сям клубился дым, поблескивали машины, маленькие,
Я услышала, как за моей спиной жалобно зашелестел голос, какая-то женщина обращалась ко мне ласково, но до меня не сразу дошло: «Мадемуазель! Мадемуазель! Вам нехорошо?» Я обернулась, посмотрела на нее с улыбкой. В глазах у меня стояли слезы, оттого что я вдруг почувствовала себя счастливой. «Нет, все хорошо, все хорошо, я… я просто хотела полюбоваться видом». Боюсь, что моя улыбка ее не успокоила, она попятилась. Она была молодая, бледная, с длинными светлыми волосами и зелеными глазами. С ней были еще женщины, одна толстая, другая — похожая на мадам Фромежа. Наверно, они вызвали охрану: когда я вышла из конторы, металлические двери лифта разъехались и мужчина в синей форме с болтавшимися на поясе наручниками вышел мне навстречу. Он уставился на меня, а я вошла в лифт, и двери закрылись. Я чувствовала себя очень усталой и немного захмелевшей. Вернувшись в гараж, в подземелье, я легла на матрас и проспала почти весь день. Даже когда Ноно пришел из спортзала, я не проснулась. Он смотрел на меня, спящую, сидел, прислонясь к стене, тихо-тихо, охранял мой сон, как старший брат.
После этого я стала выходить на улицу. Я даже не сознавала, как долго просидела взаперти. Небо поблекло, низкое солнце пробивалось сквозь облака, похолодало. Даже деревья на набережной Сены стали другими. Ветер срывал с них желтые листья.
Я думала о Хурии. И, как только смогла далеко ходить, отправилась пешком к Лионскому вокзалу. Я мерзла. Ноно дал мне свою кожаную куртку, немного великоватую в плечах. Мне нравилось ходить в ней, от нее пахло Ноно, она была старенькая, протертая на локтях, и мне казалось, что она защищает меня, это были мои доспехи.
На улице Жан-Бутон ничего не изменилось. Казалось, что я ушла вчера. Гостиницы-клоповники, мусорные баки, «жучки» с дурью. В конце улицы, перед самым тупиком, была дверь, черная, железная, с грязным стеклом. Я позвонила, и мне открыл незнакомый негр. Маленький, тощий, с острой бородкой. Посмотрел на меня, ничего не сказал и поплелся обратно в кухню: он там мыл кастрюли. Всегда какой-нибудь мужчина был готов услужить Мари-Элен. Дверь мадемуазель Майер была приоткрыта, горел свет. Я на цыпочках прошла по коридору и постучалась.
Когда Хурия открыла дверь, я едва ее узнала. Она расплылась, а глаза запали. Но лицо ее просияло при виде меня. «Я ждала тебя, мне даже снилось сегодня, что ты придешь». Она всегда так говорила. «Вот видишь, я и пришла». Хурия не спрашивала меня, что я делала, где была. Наверно, для нее, схоронившейся в этой комнате, время не бежало так быстро. «Я скучала, каждый день думала: может быть, она придет сегодня, может, позвонит?»
За пять минут я собрала все ее вещи. Запихнула в сумки белье, лекарства, банки с овсяной мукой, все. Хурия ужасно боялась выйти, потому что уже несколько месяцев она не платила за квартиру. Но я больше не боялась ни мадемуазель Майер, никого. Так хлопнула дверью, уходя, что кусок штукатурки отвалился от потолка и скатился по лестнице. Я была довольна, мне казалось, что начинается совсем новая жизнь. Я положила ладонь на живот Хурии. «Он шевелится?» Она шла осторожно, тяжело дыша. «Да, брыкается все время, настоящий бесенок».
Первые дни на улице Жавело были сплошным праздником. Я была так счастлива, что Хурия снова со мной, не расставалась с ней ни на минуту. Ноно принес огромную стереосистему с колонками и цветной телевизор с большим экраном. Когда я спросила, откуда все это, он не ответил, только рассмеялся, и стены гаража наполнились музыкой. Ноно пригласил друзей-африканцев, мы ставили кассеты и танцевали под африканскую музыку, под рай, регги, рок. А потом они достали свои маленькие барабаны джун-джун и заиграли на них и еще на чудн о м инструменте вроде маленькой арфы, который принес в своей сумке Хаким, приятель Ноно: он назывался санза, звук у него был нежный, словно скользящий, и, казалось, лился со всех сторон сразу.