Золотая тень Кадыкчана

Беседина Ирина Ивановна

– Нет, – ответил я.

Мы вышли. Я не могу описать свою радость. Я шёл рядом с вольным русским человеком, я дышал свежим воздухом. Фашистов, этих струпьев на теле человеческом, рядом не было. Через несколько минут я буду мыться чистой и, может быть, горячей водой. Эти простые человеческие радости – невероятное, неоценимое счастье. Мне дали мочалку, мыло. Я наливал

в таз горячую воду и тёр, тёр, тёр своё тело. Ещё никогда вода не была так ласкова, так живительна, так любима и необходима. Я погружал свою голову и лицо в таз с водой, смеялся, я любовно гладил эту воду, окатывал себя водой из таза, снова наливал, снова обливался. Чистое полотенце было душисто и доставляло мне удовольствие каждым своим прикосновением. Я ощутил любовь к своему чистому телу. Выданная одежда была великовата. Я был крупным мужчиной, но Поповиченко крупнее. Очевидно, одежда принадлежала ему. Но это неважно. Я вышел. Банщик закрыл своё заведение на замок. Он хохотал.

– Я видел, как ты мылся. Кожа-то цела? Теперь пойдём, начальник велел тебя привести к нему домой.

Мы пришли к небольшому дому на краю посёлка. Дверь открыла полная смуглая женщина с большим круглым лицом и огромными карими глазами. Гладкие тёмные волосы разделены на прямой пробор, заплетены в две толстые косы, уложены в тугой узел сзади. Это была жена Поповиченко. Неторопливые движения, плавная речь, тёплая, чуть заметная улыбка в уголках губ. Стол для ужина был уже накрыт. За столом сидели две дочери-школьницы. В доме царило счастье, понимание, любовь. Я это почувствовал сразу, как только перешагнул порог. Впоследствии я много раз бывал в этом доме. И как друг, и как врач. Меня всегда поражала обстановка взаимопонимания и полного уважения друг к другу членов этой семьи. Девочки обожали мать и отца. Они родились на Колыме. Виктор и Оксана сбежали от родителей. Им было по семнадцать. Они любили друг друга, а родители не разрешили пожениться. Тогда они завербовались на Колыму. Это было года за два до начала войны. И здесь вместе они прошли большой путь. Любовь сохранилась. Но Оксана была очень больна. Поповиченко надеялся,

что опытный доктор (я так отрекомендовал себя) поможет восстановить здоровье жены.

По его распоряжению я получил комнату в одном из бараков, паспорт и продуктовые карточки. Я жил среди вольных. Но спецпереселенцем я остался. Передвижение ограничено, нет права переписки, на учёте в комендатуре. Поражение в правах. Война закрыла страницу жизни, связанную с моим осуждением как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей. Иначе мне грозил бы расстрел. На спецпереселение я попал из-за плена. Свидетелей моего участия в отряде сопротивления не оказалось. Прямое попадание снаряда в здание клиники оборвало жизнь доктора. Меня в это время там не было. Я не скрывал, что попал в плен. Конец войны застал меня в Берлине. Что меня отправят на Колыму из-за плена, я никак не мог предположить. Моё прошлое как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей необходимо было скрыть. Это мне удалось.

Встреча с Юлей

Я вспоминал жизнь до заключения как сказку. Я очень любил подмосковный дом своих родителей. Это был старый дом на запущенном участке, доставшийся им в наследство от деда. Удивительно, но после революции дом у родителей почему-то не отобрали. Этот дом был связан с моей семьёй и прежде всего с мамой.

Этот дом, весь живой покров земли вокруг него, служили надёжной защитой в том далеке, которое именуется детством. Вокруг была глушь. Каждый куст, каждое дерево, каждый цветок были живыми. Я помню ужин в просторной и слабо освещённой столовой, где мама была королевой, и мы без устали следили за ней. Она молча усаживалась за стол, чуть наклонившись вперёд. Под золотым светом из абажура волосы казались короной. Она царила и казалась нам бессмертной. Мы чувствовали её душу и ждали, когда её глаза наполнятся лаской.

Мы ужинали и шли в детскую спать. Ложились в кровать и просили:

– Мама, почитай нам стихи.

Она читала совсем немного. А нам казалось, что она знает всё.