Золото бунта, или Вниз по реке теснин
Шрифт:
— А то ты не знаешь, как Колыван батю «привечал»?
— Переходу за науку поклон, конечно, — медленно сказал дядя Гурьян, — только цену мне он маловатую давал. Водоливу цена по сплавщику, под которым он стоит. Кто же будет спорить, что Колыван — лучший на Чусовой? Какова, значит, мне цена? А Переход меня только на потеси держал.
— Оплошал батюшка, — ухмыльнулся Осташа.
— Оплошал, — с угрюмым вызовом согласился Гурьян. — Я ведь не просто под Колываном да под караванным. С Колываном на барке идет и сам Калистрат Крицын, который после
— Ну-ну, — зло сказал Осташа. — Дозволите ли за полу подержаться, дядя Гурьян?
Гурьян тяжело вздохнул сквозь сжатые зубы и поглядел на Осташу с сожалением и какой-то брезгливостью.
— Да-а, — вдруг произнес он. — Все ж таки не сошлись наши дорожки… Жаль, Астафий. Ведь я Перехода уважал. Я тебя понимаю. Каждый за свой корень цепляется…
Осташа отвернулся.
— А почто они все вместе загрузились? — спросил он, чтобы переменить разговор. — Ну, Калистрат с Прошкой — к Колывану?
— Не мое дело, их — сплавщицкое, — неохотно сказал дядя Гурьян.
Осташа понял, что дядю Гурьяна, водолива, второго человека на барке, сплавщики все одно за ровню не считали и замыслы свои ему не поясняли.
— Колыван с Калистратом только до Рассольной идут. Почему — не знаю, но там они на берег ссадятся. Дальше барку Прохор Калистратыч поведет, — отвернувшись от Осташи, рассказал дядя Гурьян. — И еще болтали, будто в Кумыше Колыван будет знакомить Прохора Калистратыча с дочерью своей, Нежданой. А после сплава — свадьба. Колыван до срока Неждану где-то в скиту спрятал. Ее для Прохора Калистратыча привезут в Кумыш, а потом сразу обратно отправят. Я сплетню слышал, будто у тебя чего-то с Нежданой было, верно? Не от тебя ли уж ее прячут?
— Сплетня то и есть, — оборвал Осташа, хотя и царапнуло по сердцу. Нет, не нужен ему никто — и Неждана не нужна, и Фиска эта… И Бойтэ не нужна. Никто не нужен. — Я к костру твоему по делу завернул, — сухо сказал Осташа. — У меня бурлака потесью помяло, сейчас несем его в Шайтанский завод. Глотки пересохли — дай попить чего-нибудь с собой, дядя Гурьян. — Кисель вроде оставался…
С берестяным туеском, куда был налит горячий кисель, Осташа пошагал прочь от костра к опушке. Вдруг кто-то грубо схватил его за шкирку, как кота, и дернул назад так, что затрещала холстина, которой для тепла сверху был покрыт армяк. Осташа в бешенстве развернулся и ошалел, увидев перед собой Чупрю. Чупря был пьян, еле держался на ногах. В его косом глазу блекло отражалась луна.
— Ты… — без выражения сказал он. Осташа сжал туесок ладонями и раздавил его. Кисель потек по рукам. Чупря стоял, покачиваясь, и тупо глядел на Осташу. С ним не было ни ножа, ни ружья. Пьяный, Чупря ничего не смог бы сделать Осташе. К тому же народ был кругом… Но Осташа вдруг так испугался, что попятился.
Чупря затряс кудрявым чубом, сложил губы дудочкой и принялся укоризненно
СТАРАЯ ШАЙТАНСКАЯ ДОРОГА
Он выломился из пихтарника на Старую Шайтанскую дорогу и, тяжело дыша, повалился на обочину рядом с Корнилой и Никешкой.
— За тобой что, черти гнались? — изумленно спросил Никешка.
— Хуже… — просипел Осташа.
Корнила, сидевший на коряге, молча вынул из его рук смятый туес, повертел, лизнул с донышка и выбросил в канаву. Потом отклонился назад, глянул Осташе на спину, подумал и оторвал от армяка лоскут, болтавшийся на лопатках.
— Похоже, непростые у тебя тут дела, сплавщик, — задумчиво сказал он, всовывая лоскут Осташе в карман. — Вернемся, попроси баб, чтоб подшили…
Осташа не ответил, вытирая руки о штаны.
— Пойдемте, что ли, — сдавленно сказал он.
Они шагали по темной дороге в темном лесу, и слышен был только легкий шум ветра в вершинах. Ночной заморозок еловыми лапами, как кистями, размашисто обшаркал известкой инея окатости придорожных валунов, шершавые стволы валежника, плечи и шапки людей. Изредка с дороги в кусты вдруг шарахались рябчики, похожие на косматые комья мрака.
На душе у Осташи лежала страшная тяжесть — и страх, и обида, и гнев. Осташа шагал и думал, что он много принес зла — но не Чупре, не Гурьяну Утюгову, не Пасынкову, не Поздею, не своим бурлакам. Почему же тогда именно от них — измена, презрение, угроза? Ну чем он им дался-то? Почему они загораживают дорогу, почему плюют в след?.. Он не будет терпеть, он сшибет с пути… Но он ли будет виноват, что ему придется ногами ступать по чужим спинам? Хочет ли он того? Кто хуже-то — он или те, на кого он наступит?
— Почему от людей человечьего облика ждешь, а глянут они — и рыло у них свиное? — тихо, яростно спросил Осташа у Корнилы.
— Ты о том, что никто татарина нести не подхватился? — подумав, переспросил Корнила.
— Да обо всем…
Корнила молчал, шмыгал замерзшим носом.
— Молод ты, честен, прост, — сказал он. — Видал я лицо твое на спишке, видал тебя и когда Поздей хай поднял из-за бабьих денег… Ты небось вспоминаешь: как ладно народ на сплаве у потесей работал — единой душой — и как харкнул на татарина, потому что от выпивки отрываться не хотелось… Так?
— Так тоже.
— Ты на народ сердца не держи. Бесполезно это. Даром себя изведешь. Всегда помни: добр народ, но за правду не встанет стеной. Зол народ, но не искорыствуется… Народ — межеумок. Нету в нем воли за себя.
— Может, зря Пугача предали? — с отчаянием спросил Осташа. — Пугач-то волю нес…
— А вот это — лжа, — осадил Корнила. — Пугач — царь. Он народ на дело двинул и всю вину по-царски на себя взял. Какая ж от него воля? Народ его на царствие не ставил.
Никешка шагал и слушал, даже уши его шевелились, как у коня.