Золото для любимой
Шрифт:
Сам Мишка, в развернутых на всю длину болотных сапогах, в темно-сером блестящем резиновом фартуке, стоит рядом в позе повелителя, слегка покачивая всю колонну сит.
– По фррракциям!.. ррраз-делись! – потрясая бородой, приказывает он пробам.
Нередко Виктор Джониевич с Кириллычем, доставив очередные пробы, присаживаются на корточки возле просыхающих песчаных и щебенистых кучек и по часу изучают их содержимое в лупу, бормоча названия минералов.
– Джониевич, альмандин видел?
– Альмандина тут достаточно, ты бы мне пироп показал…
– Оливин тоже бы не худо найти.
– Вы
– Не лезь не в свое дело! – затыкают его.
– Работать надо – и будут алмазы! – ворчит шеф.
Однажды я не удержался…
Доставая этикетки для проб, я случайно обнаружил в кармашке доставшегося мне старого дырявого рюкзака огарок темно-красной свечки. Не долго думая, я отковырнул крупицу, положил на ладонь и слегка припорошил песочком.
– Володя, а ну-ка глянь: что это? – с озадаченным видом подошел я к начальнику.
– Ну! Молоток! Где нашел? – подскочил сразу же и Сыроватко.
– Из вашей же пробы.
– Хм… И что ты мыслишь?
– То же, что и вы. Подозреваю пироп алмазной ассоциации, – отрапортовал я.
– Вот что: не будем прежде времени делать выводы, – сурово проговорил Джониевич, хотя глаза его заблестели, как после стакана водки.
– Какой-то он аморфный, – скептически пробормотал Колотушин, рассматривая крупицу под лупой. – И блеск слабоват. Сомневаюсь, что бы это был пироп.
– Анализ покажет, – сдержанно заключил Сыроватко. – Ты его смотри не потеряй, заверни во что-нибудь и отметь в своей пикетажке, – указал он мне.
Я же отвернулся и стиснул губы, чтобы не заржать.
Сам я тоже порой вооружаюсь лупой и рассматриваю на ладони странно увеличенные песчинки – желтоватые, бурые, черные, – тайно надеясь обнаружить хоть пылинку желтого металла.
Однако не всегда удается себя отвлечь. А стоит только расслабится – и я опять у прошлого в плену.
…Иду под руку с подружкой Ани. Время от времени приостанавливаюсь, чтобы шепнуть ей на ушко что-нибудь потешное и бесстыдное. Мы громко смеемся, игриво поглядывая друг на друга, и снова шепчемся. А сзади, шагах в десяти от нас плетется Аня. В ее глазах – застывшая мука, в походке – обреченность приговоренного к казни. Но мне весело. К тому же я убежден, что для Ани это полезно: она не должна воспринимать меня как свою собственность. Я – существо вольное, мы вместе до тех пор, пока нас тянет друг к другу, и не должно между нами быть никаких долговременных обязательств. Именно поэтому мы не станем никогда расписываться…
Для чего я это делал? Испытывал ее? Или, может, себя?
А через два дня, когда Аня была в институте, эта ее подружка постучалась в дверь.
– А Ани разве нет? – с натурально изображенной наивностью спросила она, при этом лучезарно мне улыбаясь.
Пока я раздевал ее, она вдохновенно убеждала меня, что ей очень стыдно, что ее будет мучить совесть оттого, что она предает подругу. И от этого ощущения стыда она, похоже, уже заранее получала кайф. «Мне так стыдно… – шептала она, подставляя моим губам свои плечи и груди. – Какая я дрянь…»
«Мы оба дряни», – хотелось добавить мне. Нас обоих жалила совесть, взвинчивая до предела эмоции.
А
Глава 9. РЕЛИКТ
Вскоре было решено, что Кириллыч станет проводить рабочий день в Мишкиной «лаборатории», методично просматривая и документируя промытые пробы.
Сыроватко же продолжает таскать меня с собой.
Удивительно, как изменилось мое восприятие окружающих. Этот же Виктор Джониевич, с которым шесть лет назад, студентом, я попал в экспедицию на Верхоянский хребет, вызывал у меня искреннее восхищение своей суровостью, напором, способностью бесшабашно пить водку, а потом вкалывать с фанатичной одержимостью. Теперь же, глядя на его широкую медвежью спину, на тяжелую, немного косолапую твердую поступь, на всю его грузную фигуру в бывалом, почти добела выгоревшем геологическом костюме, с компасом и гигантским зачехленным ножом на поясе, я ощущаю как будто неловкость за него. Он – словно ожившее окаменелое ископаемое прошлых геологических эпох.
Кажется, я догадываюсь, почему профессия геолога нынче не так привлекательна для молодых, как в былые времена. Прежний тип сурового геолога-полевика отошел в небытие (за редким исключением в виде таких несуразных, как Сыроватко, реликтов), а новый еще не сформировался.
– Подумай вот над чем, – поворачивается ко мне всем корпусом этот реликт. – Почему здесь повсюду, во всех карьерах встречаются эти белые глины?
– Покров, – ляпаю я первое, что приходит на ум. – Покров гранитоидов, каолинизированных и превращенных в глину.
– Та-ак… Что же тогда получается? Что лампроиты сидят под ним? – со всей серьезностью начинает мозговать шеф.
– Почему именно лампроиты? – делаю я недоуменное лицо.
– Потому что кимберлитов тут не должно быть по геологической ситуации. В чем ты видишь источник алмазов, как не в лампроитах или туффизитах?
– А я вообще его не вижу. Как и самих алмазов.
Джониевич прибавляет шагу.
– Значит, хреновый из тебя геолог, если не видишь, – бросает он на ходу и больше не оборачивается.
Я бреду следом, и мне приходит в голову мысль, что Виктор Джониевич не просто образцовый служака и энтузиаст. Тут, пожалуй, еще другое: в институте идет массовое сокращение сотрудников, особенно пожилых, и для Сыроватко эта алмазная экспедиция – последний шанс «удержаться в седле» (я начинаю выражаться его же языком). Или он найдет алмазы (ну хотя бы косвенные признаки, на них указывающие), или его карьера закончится и он «выпадет из обоймы». Даже если здравый смысл и опыт говорят ему, что алмазов тут быть не должно, он все равно будет убеждать себя в том, что они есть. Другого выхода у него просто нет, тем более что раз и навсегда взятая на себя роль несгибаемого крутого полевика не позволяет ему сдаться. Ему остается только верить. И от остальных требовать такой же веры.