Золото для любимой
Шрифт:
Виктор Джониевич: Не суетись.
Колотушин: Но без этого нам не переведут вторую часть договорной суммы.
Сыроватко: Надо сделать так, чтобы самих себя не подставить. Это всё политес.
Колотушин:?…
Сыроватко (путаясь в понятиях): Надо пролонгировать, то есть прозондировать… чтобы потом не упираться лбом и не тыкаться носом. Продумай детали.
Кириллыч (после некоторого раздумья): В общем, я напишу, что промывку лотками ведем мы, а шурфы и большеобъемные пробы – на них. Так?
Виктор Джониевич: –
Колотушин: – Ммм… Ясно.
Сыроватко: – Значит, ты это дело возьми под свой контроль. Короче, держи руку на пульсе.
С этими людьми мне предстоит вместе жить и работать почти три месяца…
Сыроватко и Колотушину обоим за сорок, они старшие в отряде. В остальном у них мало общего. Сыроватко – белобрысый, большеголовый, широкий в корпусе, плотный, приближающийся к понятию «толстый». В трезвом состоянии он серьезен до напыщенности, сверх меры бдителен (что заметно уже по последнему диалогу), основателен даже в мелочах (деталь: нитки, иголку и набор пуговиц он возит с собой в специальной жестяной коробочке, перехваченной резинкой и упакованной в полотняный мешочек).
Колотушин, напротив, сухопарый, подвижный, немного безалаберный, простоватый с виду, но с хитринкой в бледно-голубых, глубоко посаженных глазах, так свойственной вологодским мужичкам, считающим себя наголову умнее других.
Шлиховщик Мишка – этот и вовсе тщедушный, длиннолицый и длинноносый; со своей запущенной блеклой бородой, в желтовато-сером выгоревшем рабочем костюме, он походил бы на скитника, если бы не дурковатые болотно-зеленые глаза.
На очередной станции он вновь суматошно вскакивает с места, с усилием оттягивает вниз оконную раму. В купе тотчас же проникает запах пыли, просмоленных шпал, гнилых яблок.
По перрону прохаживаются тетки с кошелками, показывая из-за отворота кофт горлышки бутылок.
– Сколько?! – кричит Мишка, просовывая бороду в проем.
– Шестьдесят, – сразу понимают его.
– Всего шестьдесят, – оборачивается Мишка к спутникам.
Никто не реагирует.
– За шестьдесят не берем, – раздумчиво произносит шлиховщик, – потом за семьдесят будем брать.
– Кириллыч, – разворачивается вдруг всем корпусом Виктор Джониевич к начальнику и внушительно смотрит на него с полминуты. Тот сникает под этим гипнотическим взором и со вздохом обреченности: «Ужасные люди!» – лезет в сумку, где у него лежат отрядные деньги.
Вмиг все приходит в движение: Мишка пулей летит из вагона, Виктор Джониевич твердой рукой расставляет на столе стопки, Кириллыч извлекает из пакета недоеденные пахучие куски отварной курицы, облепленные хлебными крошками, и сам хлеб ломтями, изрядно помятый, вперемешку с огурцами.
Один я остаюсь безучастным к этим энергичным приготовлениям. От выпивки я отказываюсь: она помогает лишь на время, а потом становится еще хуже (это я уже проходил). Коллеги поглядывают на меня непонимающе, с неодобрением, однако я давно преодолел в себе боязнь не вписаться в компанию. В последнее же время для меня мнение обо мне окружающих – все равно что километровые столбики, мелькающие сейчас за окном.
Лишь однажды, свесив голову вниз,
– Мишка! А золото ты когда-нибудь мыл?
– Я?! – расплывается тот в улыбке – почти что от уха до уха. – Я бериллы намывал! И турмалины! А это посложнее, чем золото. У меня еще не было сезона, чтобы я чего-нибудь такого не намыл. Помню, на сопке Белой…
– Какое золото! – вмешивается Володька-начальник, проглотив от возмущения недожеванный огурец. – Вы это бросьте, господа, забудьте о золоте. У нас другие задачи. И мыть мы будем не до черного шлиха, а до серого. Фёдор, не разлагай кадры, нехороший ты человек.
– Какие-то несерьезные настроения в коллективе, – сурово замечает Виктор Джониевич и направляет на меня укоризненный взгляд. Несерьезность для него – самый страшный порок.
В другой раз я бы на подобное замечание либо огрызнулся, либо смолчал и потом досадовал бы оттого, что смолчал. Сейчас же я равнодушно отворачиваюсь к стенке.
Лежу без всяких мыслей. Затем перед глазами ясно всплывает мой отъезд в экспедицию прошлым летом.
…Я захожу в вагон, а Аня остается на перроне – грустная-грустная. Без слез (что уже немалое достижение), но такая вся потухшая, такая одинокая, покинутая, что хоть спрыгивай с набирающего ход поезда – рискуя переломать себе ребра – и беги к ней. Не спрыгнул. А может, спрыгни я тогда – и все бы у нас пошло по-другому…
Глава 3. ЭКСТРИМ
Впервые еду в экспедицию в таком развинченном, чумном состоянии. Обычно отъезд в «поле» и сам сезон проходят на подъеме. Голова работает четко, чувства обостряются, ты готов действовать, преодолевать любые невзгоды и при необходимости – бороться. Не знаю, что так мобилизует – экстремальные условия, близость дикой природы или психологический настрой. Но при таком настрое даже безвыходные, казалось бы, ситуации лишь удесятеряют силы.
Взять хотя бы позапрошлый сезон – когда, сплавляясь по реке Менкюлй на Верхоянье, мы рухнули с водопада. Стоит вспомнить.
Как мы рухнули с водопада
Сплавлялись мы на большущей резиновой лодке, именуемой понтоном. Такой понтон спокойно берет на борт тонну груза. Но чтобы резиновое дно между баллонами не провисало под этой тяжестью, делается дополнительное дно из жердей, которое подвешивается на поперечные толстые ошкуренные палки, опирающиеся на борта. На такое подвесное дно наваливается гора вещей – ящики с камнями, палатки, печки, вьючники с посудой и с канцелярией и тому подобное. Сверху вся эта куча укрывается прорезиненным брезентом и обвязывается прочным фалом. А уж «экипажу» остается лепиться либо сверху на куче, либо на краях туго надутых баллонов.
Так мы и прилепились: я и студент Ваня с короткими гребными веслами – ближе к носу, наш начальник с длинным рулевым веслом – на корме.
Поплыли.
Речка Менкюле – бурная и извилистая, то бьющая со всего разгону в скалу (и тут уж надо отгребаться изо всех сил), то прыгающая по пенистым порогам (и чтобы не наскочить на камень, надо рулить и тоже отгребаться в сторону). Опасаясь соскользнуть с мокрого и гладкого резинового бока лодки в холодную осеннюю воду, мы с Ваней привязались капроновым шнуром к обвязке груза.