Золото для любимой
Шрифт:
Оказывается, маяком здесь называют вышку тригонометрического пункта, венчающую эту, самую высокую в окрестности гору с отметкой на карте 352.5 м. Когда-то, лет сорок назад, как поведал мне Бурхан в тот же день вечером, к «маяку» был проведен телефон, и сидел на вышке дежурный, наблюдая: нет ли где пожара?
Теперь это старое – из черных растресканных бревен – сооружение, бог весть как установленное на скалистом пике. Сам пик, как будто искусственно сложенный (может, так оно и есть) из гигантских остроугольных глыбищ, возвышается почти до крон растущих на вершине сосен. Покосившаяся вышка, стянутая по углам исполинскими ржавыми болтами, не иначе как чудом
Стоя у подножия тригопункта, я любовался открывшимися просторами. Вон хорошо знакомые карьеры (словно расковырянные детские песочницы), зеленая полоса заросшей долины Каменки, ленточки дорог, полуразрушенная вача, хутор Вишняковский, его темные латанные крыши.
– А где наш дом? – вслух проговорил я.
Похоже, то место, где должен был находиться дом Бурхана и два соседних нежилых дома, заслоняла лохматая крона растущей ниже сосны.
– С маяка увидишь. Если не струсишь! – И Гуля решительно стала взбираться на вышку по гнилым ступенькам хлипкой лестницы.
– Слышь, Гуля… – окликнул я ее. – Не рискуй. Вышка того и гляди развалится.
– Ну и что? – отозвалась она сверху.
– Разобьешься.
– Может, оно и лучше, – усмехнулась она и полезла дальше.
Вот тебе и тихая уравновешенная женщина…
Секунду-другую я колебался. «Чеканутая», – пробормотал я наконец и осторожно двинулся следом. Несколько перекладин лестницы обломились под моим весом.
На середине высоты сооружения имелось что-то вроде площадки – дырявый дощатый настил. Гуля стояла на одном из бревен, квадратом опоясывающих эту площадку. Я добрался до нее, встал рядом, обхватив рукой черное трухлявое бревно. Но смотрел я не на живописную панораму внизу, а на свою спутницу – ее расширенные глаза, чуть трепещущие ноздри, полураскрытый рот, румянец щек. Ветерок овевал ее лицо, а косые лучи солнца золотили русые волосы. В этот миг она казалась норовистой девчонкой-школьницей. Я положил на кисть ее руки, сжимающую металлическую скобу, свою ладонь. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.
– Выше, – хрипловато проговорила женщина и, высвободив руку, стала взбираться дальше, к самой высшей точке.
Уже без раздумий я поспешил за ней. Лишь с иронией подумал, что если мы разобьемся, этот «маяк» станет еще более знаменитой местной достопримечательностью, овеянной мрачной славой. Потом у меня мелькнула полушутливая мысль, что, может быть, Гуля – обратившаяся в женщину ведьма, которая сейчас заманит меня на погибель на самую вершину этого сооружения, а сама спорхнет с нее птицей – длиннохвостой сорокой.
Мои мысли прервал сухой рыхлый звук, и я увидел, что одно из бревен внизу, на котором мы минуту назад стояли, оторвалось с одного конца и повисло обессилено, точно сломанная черная рука. В воздухе рассеивалось бурое облачко древесной трухи. Но Гуля даже не остановилась.
Теперь мне чудилось, будто вышка накренилась еще сильнее, нависнув над лесистым склоном горы, над лугом с крохотными стожками… Но страха не было. Когда у меня или у Гули из-под ног летели вниз какие-то обломки, мы лишь дерзко усмехались.
Я настиг ее у самой верхушки знака, обломанной ветрами. Мы учащенно дышали. Гуля глядела куда-то вдаль.
– Вон наш дом! – кивнула она.
Но меня уже не интересовал дом. Я приложил ладонь
Ее губы были прохладными. Я закрыл глаза. Вышка вместе с нами медленно поплыла над лугами, горными увалами, карьерами, над Каменным разрезом и домом Бурхана…
Романтичности этому дню добавляли краски осеннего леса, взволнованный шелест осин, забавная покатость осыпанной палым листом лужайки да колючий прутик шиповника с двумя удлиненными полупрозрачными алыми плодами, настырно пытающийся заглянуть туда, куда заглядывать неприлично (мне пришлось в конце концов его обломить, получив в отместку несколько шипов в ладонь).
Я был неотступен, как тот шиповник, а Гуля слишком, видно, устала от беспросветного бабьего одиночества… Она и отталкивала меня, и прижимала к себе, выгибалась, словно под пытками, и безоглядно отдавала во власть моих губ свои крепкие груди.
Казалось все женщины, каких я знал, начиная от самой первой, прошли поочередно перед моими глазами и исчезли, осталась лишь одна – Гуля.
По дороге к дому мне захотелось узнать, когда мы увидимся снова, и женщина ответила – тихо, но отчетливо:
– Не надо нам больше видеться.
– Почему так? – нахмурился я. – Я тебя чем-то обидел?
– Нет. Это не из-за тебя, это больше из-за меня… Федя, моя жизнь и так вся запуталась, а тут еще… не обижайся только… Ведь ты ничего не знаешь про меня… и про нашу жизнь здесь. И лучше тебе всего не знать. У меня сын. У меня много чего было до тебя… Это как телега у лошади, у Машки. Тебе не будет со мной весело.
Я остановился и повернул ее к себе, взяв за плечи:
– Гуля, мне нужна ты, а не веселье.
– Скоро ты уедешь в свой Петербург… Зачем тебе со мной связываться?
– Гуля, – я заглянул в ее глаза, – мы уже связаны. Ты разве не почувствовала этого?
Она молчала, потом уткнулась лицом в мое плечо.
Мне же захотелось прижать ее к себе крепко-крепко и не отпускать.
Глава 41. ВОТ ЭТО Я ПОНИМАЮ!
Спрятавшись за глыбами мраморов ниже того места, где Мишка разбуторивал и ситовал пробы, я осторожно пересыпбл в матерчатый мешочек очередную порцию отсеенного и просушенного на воздухе золотого песка из заветной кружки. Сама кружка, уже пустая, валялась рядом. Мраморные глыбы создавали тут густую тень.
«Эти белые и сероватые глыбищи, подмытые весенними паводками, лишенные корня, накренившиеся или опрокинувшиеся прямо в русло, я бы сравнил с облаками, окаменевшими и рухнувшими от собственной тяжести с неба на землю. Как мои недавние воззрения…» (Запись в моем блокноте)
Думы мои витали вокруг образа Гули. Я грустно улыбался, вспоминая ее лицо – лицо молодой и одновременно немало познавшей женщины, лицо, отражающее в себе нерастраченную женскую нежность и сухую скорбь. Я возвращался мысленно к походу за вишней, вспоминал ее упругое, сильное, отзывчивое тело, и мне подумалось, что обнаженная женщина в обрамлении живой природы – неба, облаков, осенней листвы, овеваемая ароматами леса и сама являющаяся частью этой природы – не менее привлекательна, чем нарядные ухоженные дамы в обстановке зеркал, блистающего паркета, хрустальных люстр. Наверное, очень приятно любить тех изнеженных особ, любоваться ими и восхвалять их, но такую женщину, как Гуля, можно и любить, и любоваться ею, и переживать вместе с ней всевозможные приключения, идти с ней на любой риск, быть уверенным в ней как в надежном друге.