Золото и мишура
Шрифт:
— Значит, мадам заполучит его в лучшем виде. Ни один мужчина не сможет устоять перед прекрасной женщиной, которая к тому же влюблена.
Стены столовой были обтянуты собранной в складки льняной материей, которую Эмма выписала из Англии. Потолок же комнаты представлял собой копию потолочной росписи в Хемптон-Корте. Но фантазия возобладала. Эмма повесила хрустальную люстру XVIII века над обеденным столом XIX века, за которым могли уместиться два десятка гостей. Кан До позаботился о том, чтобы свечи
Открылась дверь, и явилась Эмма.
— Тайтай замечательно выглядеть сегодня, — искренне сказал Кан До. Адель завила ее волосы в тугие локоны, наподобие колбасок, что считалось весьма модным; светло-зеленое, из тонкой переливчатой материи платье обнажало прекрасные плечи Эммы и самую малость приоткрывало соблазнительную округлость груди. Эмме не пришлось продавать драгоценности, которые Скотт подарил ей в разное время; бриллианты и изумруды сейчас переливались, сверкая.
— Спасибо, Кан До, — сказала Эмма и, подойдя к буфету в стиле «жакоб», посмотрелась во встроенное зеркальце. Внезапно она поняла, что допустила ошибку.
— Драгоценности! — нервно прошептала она и принялась разъединять застежку бриллиантового колье. — Они сейчас ни к чему, иначе он снова примется отчитывать меня. — Торопясь, Эмма спрятала колье и брошь в один из выдвижных ящичков буфета и с грохотом задвинула ящичек как раз в тот момент, когда в зеркале увидела отражение входящего в столовую Арчера.
Он принял ванну, побрился и оделся в приготовленную Эммой одежду.
Повернувшись и одарив его улыбкой, Эмма уже знала, что первый раунд она выиграла.
— Я пьян, — сказал Арчер два часа спустя, неуверенными движениями снимая с Эммы одежду, с помощью которой она вновь обольстила его. — Я никогда прежде не пил шампанского. Вот теперь ты начала двоиться, впрочем, это вдвое лучше. Ох, Эмма, Эмма, я мечтал о тебе столько ночей!
Она лежала на постели, ее прекрасная нагота освещалась мягким розовым светом ночника. Эмма раскрыла объятия.
— Иди ко мне, любовь моя, — прошептала она.
Он встал на колени рядом с Эммой, нагнулся и поцеловал ее. Затем медленно лег поверх нее, и их тела слились воедино. Язык Арчера устремился за языком Эммы, а руки его ласкали ее грудь, тогда как Эмма поглаживала его спину, чувствуя, как его живот все сильнее прижимается к ее телу.
— Я люблю тебя, — прошептала она. Едва только Арчер вошел в нее и сделал несколько движений, как долго сдерживаемые капли любви вырвались на свободу и оросили ее лоно. — Я так люблю тебя! Слава Богу, что ты наконец-то вернулся ко мне, дорогой мой, мой милый, любимый…
Арчер забыл все слова: его обуяла первозданная животная страсть. Он вновь возобновил свои движения, чувствуя, что все приближается и приближается невыразимое наслаждение.
— О… Боже… Боже мой!..
Последнее
После того как они немного передохнули в объятиях друг друга, Арчер поднялся с постели и подошел к окну, глядя на залив, в котором отражалось усеянное звездами небо. Эмма жадно наблюдала за ним.
— Ты счастлив?
Какое-то время он не отвечал ей; когда же наконец обернулся, Эмма, к своему удивлению, увидела, что по щеке его катится слеза.
— Да, я счастлив, — сказал он. — Но мне так недостает Джо Тандера. И самое паршивое, что… — он поколебался немного и выражение гадливости появилось у него на лице. — Я предал его. Мне стало стыдно за мой костюм шоуни, мне, видите ли, захотелось быть белым человеком. — Арчер вновь посмотрел на воды Тихого океана. — Я думаю, тебе может это все показаться забавным, но для меня это очень важно. Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить себя.
— Арчер, это ведь так трогательно, что ты жалеешь индейцев…
— Ты не понимаешь! Я восхищаюсь ими!
— Но как ты можешь восхищаться дикарями? Индейцы — это живые реликты ушедших времен. Америка становится страной белых людей, и это идет ей только на пользу. Мы построим здесь очень мощное и богатое общество.
— Но будет ли от этого лучше?
— Разумеется, будет. Когда-нибудь придет время и в этом городе появится опера и, кроме того, еще музеи, театры, школы…
— И все же я повторю: а будет ли от этого лучше? Разве искусство лучше, чем жизнь в согласии и единении с природой?
— Ну, если в это не верить, то какой тогда прок от пятитысячелетней цивилизации? Разве Бетховен не лучше, чем там-там?! Впрочем, хватит об этом. Мы столько времени были разлучены, что просто глупо тратить сейчас время на споры. Нам нужно обсудить твое будущее.
— Да какое уж там у меня будущее! — с горечью произнес он. — Заключенный, сбежавший из тюрьмы, фермер без земли, индеец без племени, белый без гроша в кармане. Я ни на что не годен, разве что только в политики.
При этих словах лицо Эммы просияло.
— Не иронизируй. Скотт, наверное, был бы сейчас губернатором, если бы не погиб. Может, тебе и вправду заняться политикой? В здешней политике правит бал Слейд Доусон, поскольку после смерти Скотта у него не осталось противников… Знаешь, это прекрасная идея!
— Ты, кажется, забыла, что я беглый арестант?
— Мы купим тебе помилование. Купить можно все, что угодно!
— Но, послушай, я не желаю принимать участие в таком циничном деле! Черт возьми, я, по-моему, стал еще и капризным! Там, на Равнинах, меня прозвали «белокурым индейцем». Так, может, мне уж лучше пойти в цирк, устроиться там шутом: «Арчер Коллингвуд, белокурый индеец, умеющий разговаривать с животными».