Золото Каралона
Шрифт:
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Что вы хотите?
– Пятьдесят фунтов золота или червонцами по курсу Лондонского банка.
У Алонина руки потянулись к папке, чтобы схватить и бросить в печь… Но сдержался. У пристава пусть и бывшего подозрительно оттопыривался правый карман. Да и не походил он на простака, коль задумал такой шантаж.
– Вы рехнулись, господин бывший пристав!
Возмущение, негодование – это возникло машинально, по привычке, а думалось другое, что скандал помешает Дороти получить официальное разрешение. Поэтому надо решать.
–
– Извините, но должна быть разумность. Мы сможем договориться, если снизите сумму вполовину.
В итоге сошлись на тридцати фунтах. Хромов от напряжения, которое не покидало его во время беседы, обильно вспотел.
– Вы уж проводите меня до ворот, кабы не вышло чего зря…
Он шел следом за господином Хромовым и пытался переварить эту жуткую информацию.
Харбин 1924.
Алонин благополучно вернулся из Баргузина с «товаром».
В новом доме на Китайской, где весь первый этаж занимало отделение коммерческого банка созданного на паях выходцами из Забайкалья, встретился с тестем. Яков Давидович распахнул объятья.
– Заждались, честно говоря. Тревожно. Вести идут из совдепии нехорошие.
– В ростепель с обозом попали под Верхнеудинском. Все раскисло. Пережидали. Потом двигались ночами по насту. А связь с Харбином не работает даже в Чите. Поговаривают, что дальневосточная республика – это подлая хитрость Советов, ей приходит конец.
– Да, большевики и на КВЖД пытаются навести свой порядок. Давай-ка, Алеша вместе пообедаем в «Стрельне»…
Вошел с кипой бумаг главный бухгалтер. Завел торопливый разговор о новых кредитных ставках. Алонин поднялся, прошел к широкому окну с видом на Сунгари. В излучине реки грелись на солнце теплоходы и буксирные катера. Сновали грузчики возле речной баржи. Он устал от долгой поездки, но больше всего угнетала обязанность передать дело каторжанина Давида Дрейзера, которое выкупил у станового за большие деньги. Не хотелось улыбаться, и делать вид, что ничего не произошло. А еще мучил вопрос: знает об этом тесть или нет? Может быть, не случайно он на свои кровные построил церковь в Каралоне, Дом презрения в Баргузине, школу начального обучения… За это получил медаль и звание почетного гражданина.
Но это всё в прошлом. Как жить теперь? – вот в чем вопрос. На КВЖД можно устроиться по профессии только с советским паспортом. Знакомый штейгер из Иркутска рассказывает о льготах для спецов, если вернуться в Россию. Хочется заняться любимым делом геолога-поисковика, но тогда надо трудиться на благо большевиков, которые без суда и следствия, убили родителей, родственников?..
За обедом Алонин пересказал дорожные происшествия.
– На станции грузчики, думаю, умышленно бочку с подмостей грохнули. И тут же кинулись рыбу дербанить с песком и грязью, да по пазухам прятать… Голод. В этот раз повезло. Бочка оказалась без тайничка. Но риск колоссальный. Больше так перевозить нельзя.
– Ты, большой молодец. С доставкой что-то
– А что в Иркутске?
– Письмо получили от Дороти. Жалится, что вторично отправила все документы в Москву, а ответа до сих пор нет. Судя по всему, ее письмо вскрывали, переклеивали… не зря, значит, поговаривают о жесткой цензуре. Житинский пока молчит. Придется снова Гуньку отправить в Иркутск. Там нынче мода на корейские и китайские батальоны. Проскочит, она девка верткая.
Алонин сделал большой глоток из бокала с вином и не сдержался, выдохнул:
– Да что ж это за блядство такое!
Маленький оркестрик тихонько играл ресторанную классику. Утонченно плакалась скрипочка в умелых руках. Официант ловил каждое движение уважаемых клиентов. Стол, заставленный вкусной едой, бутылка шампанского «Луи Редер», искорки дорого колье на даме за соседним столиком, накрахмаленные воротнички, как и раньше… А там за Аргунью в Чите и поселках тифозные вши, замороженные паровозы, обглоданные трупы лошадей и беспричинная стрельба по ночам.
– Ради чего? – мучительный бесконечный вопрос.
Он внимательно посмотрел на тестя и ничего не сказал. Сморщился, словно от кислого и поторопился осушить бокал с вином. А хотелось водки, хотелось браниться и бить посуду…
В первую неделю зимнего поста в двери особняка на Китайской постучалась недобрая весть. Газета «Заря» перепечатала телеграфное сообщение: «В Иркутске раскрыт заговор белогвардейцев. Во главе организации начальник юротдела Иркутского губкома С. Д . Житинский. Вместе с ним арестовано 27 человек, бывших офицеров, буржуев и их пособников».
Гунь Чой вернулась из России больная. Сказала, что Дороти найти не смогла. Часть денег оставила Еремею Петрову и адрес в Чите приказчика Архипа, через которого можно передать сообщения для Харбина, если удастся узнать что-то о Дороти Алониной-Дрейзер.
Алонин хотел ее поблагодарить, приобнять, а она отстранилась и едва не упала.
– Нет, нет, нучя… Я заразная.
В госпитале ее поместили в отделение для заразных больных. Долго держалась высокая температура. Врач предположил, что это тиф.
– Кроме того она на четвертом месяце…
Вглядываясь в побледневшее лицо Алонина с крепко поджатыми губами, врач удивленно переспросил: неужели вы не знали?
Скончалась Гунь Чой скоропостижно, но не от тифа, а от преждевременных родов и обильного кровотечения.
Восьмилетний Петя давно не называл Гуню «мамкой», как раньше, но на кладбище, едва начали опускать простой деревянный гроб в черный зёв могилы, особенно страшный на фоне белого снега, так разрыдался, что никак не могли успокоить. Родная тетя голубила и успокаивала племянника, а он всё плакал и плакал. После таблеток аминазина уснул в ее спальне, но даже во сне продолжал всхлипывать, ощущая интуитивно сиротство свое.