Золото Неаполя: Рассказы

Маротта Джузеппе

Дон Леопольдо негодует:

— Да что вы, прошу прощенья, несете! Любой скажет, что Неаполь — это бонбоньерка цивилизации и прогресса, что мы только и делаем, что расширяемся, что у нас в городе тьма-тьмущая новых палаццо, подземных переходов и двухъярусных автобусов, которые…

— Вот именно! Но прелесть Неаполя совсем не в этом. Возьмите, например, того, кто лет пятьдесят тому назад приезжал к нам на поезде — в окно вагона просто лезли ветви апельсиновых деревьев, он видел пальмы и опунции, хорошенькие маленькие таверны, увитые растениями беседки и водоемы, как на Востоке, оставаясь при этом — со всем своим, так сказать, удовольствием — в Италии. Он видел,

что все вокруг дышало покоем, который не могли нарушить куры, священники, ослы, влюбленные, земляника и гитары; на деревню, хижины и крестьян он взирал, как на изображение чего-то священного — казалось, перед его глазами ясли, в которых родился Христос. А приехавшие морем? Господи, да на каждом пароходе только и слышно было, как люди шептали: «Вот это да, прямо как картинка нарисована!» За островами, за Каподимонте, Вомеро, Верхним Позилиппо расстилались, словно куски бархата, луга, в садах и парках то тут, то там были разбросаны палаццо и особнячки, которые словно парили в воздухе. Что говорить — посмотрите-ка на наши хваленые красоты сегодня со стороны залива. Зелени больше совсем нет, а вся возвышенная часть занята этой гадостью — страшными, как смертный грех, тяжелыми домами с балкончиками полукругом или в форме кафедры в церкви. Красное, желтое, голубое — кругом такая мешанина форм и красок, что прилавок зеленщика в августе месяце по сравнению с ней — сплошное отдохновение душе и глазу. И вот уже приезжий, которого корабль доставляет прямо ко всему этому безобразию, в испуге крестится и говорит: «Да неужто это Неаполь!» — а потом, сойдя на берег и очутившись среди всевозможных портиков и небоскребов, спрашивает сам себя: «Может, это ошибка и я попал в Милан?»

Синьора Капеццуто добродушно замечает:

— А что в этом плохого? Милан, судя по всему, вершина современности и богатства. Я своими ушами слышала, как вчера продавец белья дон Альберто сказал: «В Милане уже наступило будущее».

— Да? Оно и здесь наступает, можете не сомневаться. Да-да, именно здесь, у вас под носом. Понятно вам, донна Джулия? Посмотрите вокруг и постарайтесь запечатлеть его в сердце — я имею в виду Паллонетто, поскольку он включен в план благоустройства и скоро будет разрушен и снесен и придет ему капут…

Присутствующие так и взвиваются:

— Кто сказал? Как так? Вы пьяны или с ума сошли?

— Еще чего, я в своем уме — полностью, полнее быть не может. Дело в том, что наш район — очень ценный участок, так как он находится в центре и на возвышенности. Паллонетто и близлежащие улички снесут и превратят это место в элегантное подобие Монте-ди-Дио, кругом будет мрамор, медные украшения, швейцары в ливреях, и каждый дом станет похож на пирожное из камня.

Донна Джулия очень огорчена:

— Ну а наши бассо, а мы-то как?

— Да кого это волнует — никаких бассо и никаких там Капеццуто, Индзерра, Галеота и прочих. А вот это уже забавно — вы что, больше не хотите, чтоб Неаполь стал «великим»? Интересно, как может наступить будущее, если прошлое не уступит ему место?

Армандуччо Галеота заявляет:

— Если то, что рассказали, дон Вито, и есть будущее, так пусть оно идет, откуда пришло. Семье Галеота здесь есть чем заняться: старикам рыбу ловить круглые сутки между Кастель-дель-Ово и волнорезом, а молодому — просить милостыню на Толедо или в Кьяйе, где народ самый денежный. Так что мы отсюда никуда.

— Все это глупости, сын мой, глупости. Море большое, велико и милосердие, так что мало-помалу, не спеша, вы как-нибудь устроитесь.

Синьора Капеццуто в отчаянии восклицает:

— Силы

небесные! Куда же они нас выкинут?

— Кто его знает? Туда, где воздух, земля и совместное проживание обходятся дешевле — на Домициану или к Авеллино.

— Но хоть вместе? Пусть уж хоть такая замена Паллонетто будет.

— Это вряд ли… Они развеют нас по ветру, как сеятель зерна, если вообще будут заниматься нашим устройством.

Все мы молчим. Даже дон Фульвио, который всегда как на иголках, и тот затаил дыхание. У бунтовщиков и шовинистов насчет Неаполя планы такие же: долой народное искусство, пусть торжествуют проспекты, заводские трубы, цементные башни и экскаваторы, вместо песен гудят гудки, и пусть мы будем довольны, если время от времени они будут гнать сюда с севера туман, который им надоедает. Как бы там ни было, но в изменяющем привычные очертания предметов сентябрьском свете нам кажется, что подоконники и карнизы дрожат, скрывая то, что отсрочки платежа больше не будет. Надежды нет. Что из того, что земля на Паллонетто помнит столетия голода и страданий? Она стоит миллиарды, и цементные короли неизбежно завладеют ею, без всяких эмоций. Донна Джулия, прищурившись, размышляет о чем-то и вдруг, побледнев, восклицает:

— Наши покойники не дадут им покоя, тем, кто нас здесь заменит. Вы что, дон Вито, шутите, что ли? Вот уже сколько поколений — мне дед рассказывал — наша семья — плоть от плоти Паллонетто, так что эту улицу можно было бы назвать виа Капеццуто. А сколько поцелуев, сколько ударов ножом здесь было! Наш Паллонетто — не кучка камней, он похож на живого человека, а я похожа на него, как тень похожа на тень, а луч света — на луч света. Мы вместе стареем, ведь когда я смотрела на него девчонкой, он тоже казался совсем молодым. Да, дон Леопольдо, он был тогда великолепен, и не было еще на нем никаких следов от ран и болезней… Клянусь, я знаю каждый уголок Паллонетто, знаю точно, на каком месте умер от удара дон Дженнаро Галло, и знаю, в какой заброшенной туфовой выработке Ада Джардьелло искусала мужа Анны Скуффья, гладильщицы, в сорок девятом году. Вы понимаете, что я хочу сказать? Мы слишком тесно связаны друг с другом родством, каким-то высшим братством, основанным на взаимной любви и верности. Я больше принадлежу этим плитам, чем трава, что растет между ними.

Ночной сторож с горечью произносит:

— Кому вы это говорите… Не кто иной, как один из Какаче с 1880 по 1910 год заправлял всеми делами в квартале. Но делать нечего, мир идет вперед, так что придется нам съезжать с квартиры, милая моя. Можете готовить сундук и платок — слезы утирать.

— Придется, видно, соглашаться на предложение дона Эджидио Коцци, мраморщика.

— Он что, опять объявился?

— Да, и если соглашусь, он на мне женится. Лучше уж его склад, забитый надгробными плитами, бюстами покойных и статуями ангелов, чем Домициана или что другое. Дон Вито, я сейчас зареву… Не сердитесь, но я сейчас зареву!

— Плачьте, донна Джулия, плачьте.

Синьора Капеццуто беззвучно рыдает. Мы молчим. Донна Бриджида Какаче выходит из бассо и с сокрушенным видом присаживается рядом с мужем. Она не вступает в разговор — куда бы ее ни забросил план благоустройства, она внутри самой себя имеет несокрушимую опору. Что ж, предполагаю, что вместо паруса Паллонетто использует юбку этой счастливой женщины (кстати, уже заметно вздувшуюся на животе) и в конце концов благополучно выйдет в море…