Золото Советского Союза: назад в 1975
Шрифт:
Бате выдали планшет, не тот, который электронный гаджет, а который твёрдый, пластиковый, бумагу и ручку, и он углубился в работу.
— Поговорим с вами, гражданин потерпевший. Опишите ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля как можно подробнее, начиная с вашего прихода на танцплощадку.
Я открыл рот, чтобы начать рассказывать… и понял, что общей договорённости крайне недостаточно. Я шёл на танцы развлекаться или работать по батиному заданию? По заданию? А с чего вдруг участковый раздаёт задания не самой благонадёжной молодёжи? Ах, сын! Ах из будущего!
Ну
Уже через десять минут допроса я весь был покрыт испариной и мечтал о божьем вмешательстве и внезапном землетрясении или пожаре, лишь бы Ковтун нас покинул. А ведь мы ещё не дошли до самого интересного: моего пребывания в усадьбе Боцмана, вот где начнутся траблы. Как объяснить, зачем я понадобился криминальному авторитету?
Батя искоса посматривал в нашу сторону и порывался вставить свои пять копеек, но умудрился сдержаться. Представляю, как бы выглядели наши совместные попытки что-то объяснить и не наговорить лишнего. Примерно как выгораживание и круговая порука.
Повторите, пожалуйста, я прослушал. А-а-а, какова была цель похищения? От меня требовали помощи в отыскании неких ценностей. Почему меня? Потому что похитил их мой дед, и Боцман был уверен, что в нашей семье кое-что об этом известно. А почему не дядька Фёдор Иванович Шведов? Почём мне знать? Может, недоступен он, а может его уже спрашивали, да он свалил всё на меня. А может я и правда это знал, только сейчас не помню.
Поверил? Нет? Смотрит подозрительно. Но у него всю дорогу такой вид, будто лимон жрёт. Понимаю, дядя, тяжело со мной. Но что же я поделаю, если за правду ты меня упечёшь в комнату с мягкими стенами? А я туда не хочу. Я может только жить начинаю. Ну да, второй раз, но как первый, ей-ей.
Допрос длился всего-то около получаса, после чего нас прервали и следователя попросили удалиться. А мне показалось, что прошла вечность.
— Устал? — спросил батя, когда нас оставили одних.
Кажется, за дверью опять спорили, и кто-то жаждал общения с нами. А можно я просто посплю?
— Будто марафон пробежал. Давай что-то придумывать. Ещё одного такого допроса я не выдержу.
— Что-то из сказанного тобой вообще было правдой?
— Да почти всё правда, только объяснить, почему я не помню или не знаю, не представляется возможным.
— Давай тогда
— Только не сейчас, можно? Пусть хоть укол вкатят обезболивающий, всё ноет, снаружи и внутри.
Укол сделали, но отдохнуть долго не удалось. Следующими посетителями опять были две матери.
— Ты надолго приехала? — просил я свою, шведовскую мать.
— Ох, сынок. Я бы рада остаться до твоей выписки, но мне надо завтра обратно лететь. Дети же одни там. Тётя Дуся присматривает, конечно, но у меня душа не на месте.
— Правильно. Со мной тут уже ничего не случится, я под присмотром врачей, а они натворят ещё чего-нибудь.
В этот раз нам с батей принесли домашних пирожков. Как и где они их пекли, не представляю, но спасибо вам, наши кормилицы. Пирожки были вкуснючие, особенно на фоне безвкусной больничной еды, а запах от них разносился на весь этаж.
После матерей к нам заскочил Налымов, да хоть просветил нас, как всё произошло, как непосредственный свидетель событий, который был всё время в сознании.
— Да особо-то и рассказывать нечего. Пётр Иваныч первым вошёл, его там и повязали. А потом стрельба началась. Вижу, Саня вперёд метнулся, закрыл тебя, Дмитрий Прокопьевич, но сбоку ещё один стоял, он тоже стрелял, вы оба упали, я успел два раза выстрелить, один-то мимо, а вторым водителя вездехода насмерть. Убил я его, выходит.
— Ваську? Туда и дорога, сволочной был человек, поверь, не стоит он твоих переживаний.
— Так он и стрелял в тебя, Саша, точнее, в Шарипова целил, а ты его закрыл собой. Ну, сшибли меня на землю, ружьё отобрали, и внутрь за вами повели. Вас-то тащили уже без памяти. Только в дом — навстречу мальчишечка, и к тебе. А у самого слёзы на глазах.
— Ты убил его! — кричит Боцману. А тот, хоть злой как чёрт, но слова ему не сказал. Послушали вас, дышите, живые вроде, мальчик притащил бинты, перевязывать начал и говорит: — У него пуля внутри, доставать надо, иначе умрёт.
— Некогда нам врача ждать, уходить надо, — отвечает главный, а сам на тебя с такой тоской смотрит, будто с сыном прощается.
— Тогда я сам, — сказал мальчик и какие-то инструменты начал доставать.
А вокруг все бегают, что-то таскают. Мы-то в углу с Петром сидели, связали нас и будто забыли.
— Брось, — говорит Боцман мальчишке, — тут тебе не операционная, условий никаких. Да и некогда нам, того и гляди, нагрянут. Нам к тому времени надо быть далеко.
А тот знай своё, инструменты свои в кастрюльку бряк, спирт, вату подготовил, стоит, рану рассматривает, щупает там что-то, даже не морщится. А кровищи с вас обоих натекло, будь здоров. Я-то думал, всё, не жильцы, даже в сознание не приходите. Принёс пацан свою кастрюльку, вынул инструмент, протёр сверху спиртом, и ну в тебе, Саня, ковыряться. Как ты орал-то, ого! И ведь достал он пулю. Я аж забыл, как дышать, когда он её вынул, и рану твою зажимает, потому что крови ещё больше потекло. А его уж на выход позвали. Этот стоит, держит.