Золото тигров (сборник)

Борхес Хорхе Луис

Последняя история - о самоубийстве Бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.

Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде.

Сон Педро Энрикеса Уреньи

Сон, привидевшийся Педро Энрикесу Уренье на заре одного из дней 1946 года, как ни странно, состоял не из картин, а из слов. Произносивший их голос был не его, но чем-то похож. Сказанное подразумевало пафос, однако тон оставался безличным и стертым.

Все время этого, очень короткого, сна Педро отчетливо помнил, что спит в своей постели и жена бодрствует рядом. Голос во мраке сна говорил:

"Несколько вечеров назад, в кафе на улице Кордовы, вы с Борхесом обсуждали фразу севильского анонима "Приди же, смерть, неслышною стрелою".

Оба согласились, что это скорей всего свободная вариация на тему кого-то из латинских авторов, поскольку подобные переносы - вполне в привычках той эпохи, незнакомой с нашим понятием о плагиате, место которому - не в литературе, а в коммерции. Вы не знали - и не могли знать, - что разговор был пророческим. Через несколько часов ты будешь спешить на последний перрон "Площади Конституции", опаздывая на свою лекцию в университет Ла-Платы.

Еле-еле успеешь на поезд, сунешь портфель в багажную сетку и устроишься у окна. Кто-то - имени я не знаю, но лицо вижу - наклонится к тебе с вопросом. Но ты не ответишь, уже мертвый. С женой и детьми ты, как обычно, простишься перед уходом. И не запомнишь этого сна, чтобы все совершилось именно так"

Дворец

Дворец не бесконечен.

Стены, земляные насыпи, сады, лабиринты, террасы, лестницы, двери, коридоры, круглые или прямоугольные внутренние дворы, крытые галереи, переходы, водоемы, залы, спальни, прихожие, библиотеки, чердаки, тюремные камеры, кельи, склепы - их меньше, чем песчинок в Ганге, но число их конечно. Если смотреть с плоских крыш на запад, вдали видны кузницы, мастерские, конюшни, лачуги рабов.

Никому не обойти и малой доли дворца. Некоторым знакомо лишь подземелье. Мы различаем какие-то лица, голоса, слова, но это лишь ничтожная часть. Ничтожная и драгоценная. Дата, выбитая на каменной плите и записанная в приходских книгах, появится после нашей смерти; мы мертвы, если нас ничто не трогает - ни слово, ни желание, ни память. Я знаю, что еще жив.

К Исландии

Из многих сказочных земель, какиеТрудил я - плоть со свитою теней,Ты отдаленней всех и всех роднее,Окраинная Фула кораблей,Упорных плугов и надежных весел,Развешанных рыбацких неводов,Вечернего немеркнущего света,Который льется с самого утра,И ветра в поисках истлевшей снастиУшедших викингов. Священный край,Достойный страж германского наследьяИ выкупленный клад его легендС железной чащею, железным волкомИ парусником, пугалом богов,Который слажен из ногтей умерших.Исландия, ты столько снилась мнеС тех давних пор, как мой отец ребенку,Каким я начал и закончу жизнь,Дал утром перевод "Volsunga Saga",В которую сегодня, полутень,С неспешными вникаю словарями.Когда жильцу

уже не рада плотьИ пламя никнет, скрадываясь пеплом,Достойней кротко посвятить себяБезмерному труду. Твое наречьеИзбрал я, полуночную латынь.Степями и морями полумираПришедшую в роскошный ЦареградИ к девственным американским взморьям.Мне цели не достичь, и ждут меняСчастливые случайности исканий,А не обманчивый заклятый плод.То чувство знают все, кто отдавалсяПознанью звезд и числового ряда...Любовь, неразделенная любовь.

КОТ

В тебе зеркал незыблемая тишьИ чуткий сон искателей удачи.Ты, под луной пантерою маяча,Вовек недосягаемость хранишь.Как будто отделило божествоТебя чертою, накрепко заклятой,И недоступней Ганга и закатаЗагадка отчужденья твоего.С каким бесстрастьем сносишь ты мгновеньяМоих пугливых ласк, издалека,Из вечности, похожей на забвенье,Следя, как погружается рукаВ сухую шерсть. Ты из других времен,Властитель сферы, замкнутой, как сон.

Сцена с врагом

Столько лет я убегал и ожидал его, и вот враг был здесь. Я смотрел из окна, как он с трудом поднимается на холм по каменистой тропе. Ему помогала палка - в руке старика не столько оружие, сколько опора. Много сил я потратил на то, чего наконец дождался: в дверь слабо постучали. Я не без грусти оглядел рукописи, наполовину законченный черновик и трактат Артемидора о сновиденьях - книгу совершенно неуместную, ведь греческого я не знал. Еще день потерян, мелькнуло в уме. Осталось повернуть ключ. Я боялся, что гость бросится на меня, но он сделал несколько неуверенных шагов, уронил палку, даже не глянув ей вслед, и без сил рухнул на кровать.

Тоска много раз рисовала мне его, но только теперь я заметил, что он как две капли воды похож на последний портрет Линкольна. Пробило четыре. Я наклонился, чтобы он лучше слышал.

– Мы думаем, что время идет только для других, а оно не щадит никого, - выговорил я.
– Мы встретились, но все, что было, потеряло теперь всякий смысл.

Он успел уже расстегнуть пальто. Правая рука скользнула в пиджачный карман. Он что-то показывал. "Револьвер", - догадался я.

Тут он твердо отчеканил:

– Ты пожалел меня и впустил в дом. Теперь мой черед, но я не из сердобольных.

Надо было что-то возразить. Силой я не отличался, и спасти меня сейчас могли только слова. Я нашел их:

– Да, когда-то я обидел ребенка, но ты же теперь не ребенок, а я не тот сумасшедший. Согласись, мстить сегодня так же нелепо и смешно, как и прощать.

– Я не ребенок, - подтвердил он, - и поэтому убью тебя. Это не месть, а справедливость. Все твои отговорки, Борхес, - это просто уловки, ты боишься смерти. Но поделать ничего не можешь.

– Одно все-таки могу, - возразил я.

– Что?
– спросил он.

– Проснуться, - ответил я. И проснулся