Золото Вильгельма
Шрифт:
– Я читал переписку Сталина с Черчиллем, – сказал пенсионер, – редкая книга.
– Сейчас, – сказал я, невольно прислушиваясь к разговору за соседним столиком, – популярно вино «Изабелла».
– Вы не могли бы мне дать ее почитать? – попросила женщина.
– Не слыхал, – сказал мой собеседник, подумав.
– Эту не могу, дорогая, – смягчая интонацией отказ, проговорил пенсионер, – но другую редкую книгу пожалуйста. С тех пор как я на пенсии, я собираю все редкие книги.
– Это местное крестьянское вино, – сказал я, – сейчас оно модно.
Немец кивнул.
– А «Женщина в белом» у вас есть?
–
– Дайте мне ее почитать, я быстро читаю, – сказала она.
– «Женщину в белом» не могу, но другие редкие книги пожалуйста.
– Но почему «Женщину в белом» вы не можете дать? – с обидой сказала она.
– Не потому, что не доверяю, а потому, что она сейчас на руках у одного человека, – сказал старик.
– Мода – удивительная вещь, – вдруг произнес мой собеседник, гася окурок о пепельницу, – в двадцатые годы в Германии был популярен киноактер, который играл в маске Гитлера.
– Каким образом? – не понял я.
– Он почувствовал или предугадал тот внешний облик, который должен полюбиться широкой мещанской публике… А через несколько лет его актерский образ оказался натуральной внешностью Гитлера.
– Это очень интересно, – сказал я.
Подошла официантка со свежей бутылкой шампанского. Я не дал ей открыть ее, а сам взял в руки мокрую холодную бутылку. Официантка убрала пустые чашечки из-под мороженого.
Я содрал обертку с горлышка бутылки и, придерживая одной рукой белую полиэтиленовую пробку, другой стал раскручивать проволоку, скрепляющую ее с бутылкой. По мере того как я раскручивал проволоку, пробка все сильней и сильней давила на ладонь моей руки и подымалась, как сильное одушевленное существо. Я дал постепенно выйти газу и разлил шампанское. Когда я наклонил бутылку, оттуда выпорхнула струйка пара.
Мы выпили по полному бокалу. Свежая бутылка была еще холодней, и пить из нее было еще приятней.
– После университета, – сказал он, все так же твердо ставя бокал, – я был принят в институт знаменитого профессора Гарца. Я считался тогда молодым, так сказать, подающим надежды физиком и был зачислен в группу теоретиков. Научные работники нашего института жили довольно замкнутой жизнью, стараясь отгородиться, насколько это было возможно, от окружающей жизни. Но отгородиться становилось все трудней хотя бы потому, что каждый день можно было погибнуть от бомбежки американской авиации. В сорок третьем году у нас в городе были разрушены многие кварталы, и даже любителям патриотического Средневековья уже было невозможно придать им вид живописных развалин. Все больше и больше инвалидов с Восточного фронта появлялось на улицах города, все больше измученных женских и детских лиц, а пропаганда Геббельса продолжала трубить о победе, в которую – в нашей среде, во всяком случае, – уже никто не верил.
Однажды воскресным днем, когда я сидел у себя в комнате и читал одного из наших догитлеровских романистов, я услышал из соседней комнаты голоса жены и незнакомого мужчины. Голос жены мне показался тревожным. Она приоткрыла дверь, и я увидел ее взволнованное лицо.
«К тебе», – сказала она и пропустила в дверь мужчину. Это был незнакомый мне человек.
«Вас вызывают в институт, – сказал он, поздоровавшись, – срочное совещание».
«Почему же мне не позвонили?» – спросил я, вглядываясь
«Сами понимаете», – сказал он многозначительно.
«Но почему в воскресенье?» – спросила жена.
«Начальство приказывает, мы не рассуждаем», – ответил он, пожимая плечами.
Мы уже давно привыкли к полицейской игре в бдительность вокруг нашего института, и с этим ничего нельзя было поделать. Стоило позвонить из одной комнаты в другую и начать разговор с кем-нибудь из коллег по той или иной конкретной проблеме, как телефон мгновенно выключался. Считалось, что так они нас оберегают от утечки информации. Теперь надумали сообщать об особо секретных совещаниях через своих штатских ординарцев.
«Хорошо, сейчас», – сказал я и стал переодеваться.
«Может, вам сделать кофе?» – спросила жена. Я по голосу ее чувствовал, что она все еще тревожится.
«Хорошо», – сказал я и кивнул ей, чтобы она успокоилась.
«Спасибо», – сказал человек и сел в кресло, искоса оглядывая книжные полки. Жена вышла из комнаты.
«Я из гестапо», – сказал он, прислушиваясь, как за женой захлопнулась дверь в другой комнате. Он это сказал тихим, бесцветным голосом, как бы стараясь сдержать, насколько это возможно, взрывную силу своей информации.
Я почувствовал, как мои пальцы мгновенно одеревенели и никак не могут свести пуговицу с петлей на рубашке. Огромным усилием воли я заставил себя негнущимися пальцами провести пуговицу в петлю и затянуть галстук. Помню до сих пор эти несколько мгновений удушающей тишины, громыхание накрахмаленной рубашки и какое-то раздражение на жену за то, что она всегда мне чуть-чуть перекрахмаливала рубашки, и – удивительное дело! – ощущение какого-то неудобства, что я так непочтительно переодеваюсь на глазах этого человека, и сквозь все эти ощущения – напряженно пульсирующую тревожную мысль: не спеши, ничем не выдавай тревоги…
«Чем могу служить?» – повернулся я к нему наконец.
«Я уверен, что какой-то пустяк», – сказал он безо всякого выражения, кажется, все еще прислушиваясь к другой комнате. Дверь в той комнате отворилась, жена несла кофе.
Мы посмотрели друг на друга. Он сразу понял мой молчаливый вопрос.
«Не стоит тревожить», – сказал он и выразительно посмотрел на меня.
Я кивнул как можно бодрей. Надо было показывать, что я ничего не боюсь и верю в свое быстрое возвращение. Я вложил в книгу закладку и, захлопнув ее, оставил на столе. Если он следил за моим поведением, этот жест он должен был оценить как уверенность в том, что я сегодня еще собираюсь вернуться к своей книжке.
«Вы знаете, мы решили идти», – сказал он, вставая, когда жена остановилась в дверях с дымящимся подносом.
«Ничего, – сказал я, – успеем».
Я взял чашку и стоя, обжигаясь, выпил ее в несколько глотков. Он тоже пригубил. Жена все еще что-то чувствовала, она догадывалась, что, пока ее здесь не было, я должен был узнать что-то более определенное, и сейчас заглядывала мне в глаза. Я никак не отвечал на ее взгляды. Она смотрела на него, он тем более оставался непроницаемым. Она чувствовала в его облике какую-то неуловимую странность, но никак не могла ее определить. Пожалуй, это была странность страхового агента. Темно-синий макинтош придавал ему мрачноватую элегантность.